За вторым завтраком Фрэнк опять тут, речистый, любезный. Кристиана на этот раз не приехала с ним. Накануне они чуть не поссорились из-за платья.
После обычного восклицания по поводу удобной формы кресла Фрэнк начинает живо, с обилием деталей рассказывать о поломке машины. Это легковая машина вышла из строя, а не грузовик; она, впрочем, почти новая и редко доставляет своему владельцу неприятности.
Ему бы следовало в этот момент намекнуть на аналогичный инцидент, произошедший в городе во время его поездки туда с А***; инцидент, в целом незначительный, задержал их на целую ночь и помешал вернуться на плантации в назначенный срок. Сблизить эти два случая было бы более чем естественно. Фрэнк этого не делает.
Уже несколько секунд А*** вглядывается в соседа с возросшим вниманием, будто бы ждет, что какая-то фраза будет вот-вот произнесена. Но и она тоже ничего не говорит, да и нужная фраза опускается. Они больше ни разу не заговорили о том дне, о той поломке — во всяком случае, когда были не одни.
Теперь Фрэнк перечисляет все детали, которые нужно извлечь для полного осмотра карбюратора. Он приводит исчерпывающий список, настолько заботясь о точности, что упоминает о многих вещах, которые подразумеваются сами собой; чуть ли не описывает, как откручивается гайка, оборот за оборотом, потом то же самое в обратном порядке.
— Теперь вы, кажется, поднаторели в механике,— говорит А***.
Фрэнк внезапно умолкает посреди своей речи. Смотрит на губы и глаза справа от себя, на улыбку, спокойную, лишенную смысла, навечно застывшую улыбку с фотоснимка. Рот Фрэнка так и остался полуоткрытым, может быть, слово — недоговоренным.
— То есть теоретически, я хочу сказать,— уточняет А*** самым любезным тоном.
Фрэнк отводит взгляд к ажурной балюстраде, к последним островкам серой краски, к похожей на чучело ящерице, к неподвижному небу.
— Начинаю осваиваться,— говорит он,—с моим-то грузовиком. Все моторы устроены одинаково.
Вот это очевидная ложь. Мотор его большого грузовика, в частности, имеет мало общего с мотором его же американской машины.
— Верно-верно,— говорит А***.— Моторы как женщины.
Но Фрэнк как будто не слышал. Он не сводит неподвижного взгляда с серо-розовой ящерицы — сидящей как раз напротив него, под ее нижней челюстью мягкие складки кожи еле заметно подрагивают.
А*** допивает золотистый пузырящийся напиток, ставит на стол пустой стакан и снова принимается гладить кончиками шести пальцев шесть больших гвоздей с выпуклыми шляпками на ручках кресла.
На ее сомкнутых губах плавает полуулыбка, безмятежная, мечтательная или отсутствующая. Поскольку она неизменна и повторяется регулярно, то может точно так же быть и фальшивой, наигранной, светской или даже воображаемой.
Ящерица на перилах сейчас находится в тени, раскраска ее поблекла. Тень от крыши полностью совпадает с контурами террасы: солнце стоит в зените.
Фрэнк, заскочивший по дороге, объявляет, что не хочет долее задерживаться. Он в самом деле поднимается с кресла и ставит на низенький столик стакан, который только что осушил одним глотком. Он останавливается перед тем, как войти в коридор, пересекающий дом из конца в конец; оборачивается, прощается с хозяевами. Та же гримаса снова пробегает по его губам, только исчезает быстрее. Он покидает сцену, удаляясь в глубину дома.
А*** не встала. Она так и сидит откинувшись в своем кресле, положив руки на подлокотники, глядя широко открытыми глазами в пустое небо. Рядом с ней, у подноса с двумя бутылками и ведерком для льда, лежит роман, одолженный Фрэнком, который она начала читать накануне, роман, действие которого происходит в Африке.
На перилах балюстрады ящерицы больше нет, на ее месте — островок серой краски, похожий на нее по форме: туловище, вытянутое в том же направлении, что и узор древесины, дважды изогнутый хвост, четыре довольно короткие лапки и головка, повернутая к дому.
В столовой бой поставил на квадратный стол только два прибора: один напротив открытой двери в буфетную и длинного буфета, второй со стороны окон. Туда садится А***, спиной к свету. Она ест мало, по своему обыкновению. Во время почти всей трапезы она сидит не шевелясь, очень прямо, руки с заостренными пальцами лежат по обе стороны тарелки, такой же белой, как и скатерть, а пристальный взгляд устремлен на коричневатые остатки раздавленной сороконожки, которые отпечатались на голой стене прямо перед нею.