– Я знаю, чего она хочет, – сказала Чарли. – Такое выражение было когда-то и в моих глазах.
– Она должна понять, что этого не будет. По крайней мере, в том виде, в каком это ей представляется. – Послышался недобрый смешок Тэсс. От него по коже Шон пробежали мурашки.
– Должна сказать, что я была разочарована, увидев ее здесь. Я надеялась, что… Столько времени прошло с тех пор, как мы с тобой… – Казалось, Чарли не хватает слов.
– Только не с этой группой, есть тут Мег или нет ее. Жутко скованные. Не знаю даже, как проживу с ними эти две недели.
Шон сжала кулаки. Сука. Может быть, они не знали так хорошо джунгли, как она, и, может быть, она вела себя как сумасшедшая, там, на грузовике возле Икитоса, но что касается скованности, то по этой части Тэсс заткнет их всех за пояс.
– Смогу ли я повидаться с тобой, прежде чем ты уедешь в Калифорнию? – спросила Чарли. Точнее, она умоляла Тэсс. В ее голосе послышалась неожиданная нотка, как будто это говорила маленькая девочка. – Ты не смогла бы провести несколько дней здесь?
Шон затаила дыхание в ожидании ответа Тэсс, но та ответила по-испански и так тихо, почти шепотом, что звук ее голоса растворился в тихом плеске воды, омывавшей берега. Затем наступила тишина. Ни дыма, ни звяканья бутылки.
Ей показалось, что теперь она понимает, почему Чарли не может возвратить права на своих детей несмотря на усилия лучших адвокатов.
Мягкое урчание мотора убаюкало ее. Ей снился шатер, и темная вода, и Ивен, занимающийся с ней любовью в гамаке, на его туго натянутой сетке.
14
Связь с Ивеном продолжалась немногим дольше года. Ей не нравилось это слово: связь. Оно намекало на что-то недозволенное и грязное, такие слова не выражали суть их отношений. Шон не чувствовала за собой никакой вины, даже за ту ложь, которую она изливала на Дэвида, объясняя ему, где и с кем провела время. И чем дольше это продолжалось, тем легче ей было лгать; слова лжи так же легко слетали у нее с языка, как слова правды. Дэвид ничего не подозревал. Он брал домой все больше книг для слепых, и когда она возвращалась домой, знак «чтение», как правило, красовался на ручке двери туалета. Дэвид присутствовал в доме, только изредка пытаясь вторгнуться в ее жизнь, но по большей части он молчаливо соглашался с предложенной ей дистанцией. Если бы он, паче чаяния, обвинил ее в связи с другим мужчиной, она почувствовала бы себя оскорбленной. Она убедила себя в собственной невиновности. Просто пыталась выжить.
Ей хотелось бы, чтобы это давалось так же легко и Ивену. Однажды он сказал ей, что не был допущен к причастию, когда пошел к мессе.
– Почему? – спросила она.
Он увидел, что она действительно не понимает.
– Вряд ли я заслуживаю этого в последнее время, – сказал он.
Она была поражена тем, чего стоила ему эта связь, какую цену он был готов за нее заплатить. Она ненавидела католицизм за ту боль, которую он причинял Ивену. Ей было трудно понять его приверженность к церкви, его готовность подчиняться ее законам.
– Объясни мне насчет исповеди, – просила она. – Ведь она призвана снять с тебя твой… – Поколебавшись, она отказалась использовать слово грех. – Освободить тебя от чувства вины.
Он улыбался, глядя на ее уловки и эвфемизмы.
– Нельзя надеяться на прощение, если ты не собираешься пресечь грех, – ответил он.
В минуту откровенности он сказал Шон, что ненавидит предательство, что отсутствие в ней чувства вины изумляет его. Он сказал, что любит Дэвида. Как это было странно: он любил Дэвида, а она нет. Сначала Ивен пытался говорить с ней о том, чтобы признаться во всем Дэвиду, вымолить у него прощение и простить его. Своим молчанием она давала ему понять, что не намерена говорить о Дэвиде. Между тем Ивен и Дэвид продолжали играть в теннис каждую субботу, как будто ничего не изменилось. Она тем временем ходила с мальчиками за покупками, на каток или в горы. Она знала, что ставит Ивена в немыслимое для него положение. Если она чувствовала за собой хоть какую-то вину, то только за это.
В страданиях Ивена была еще и другая сторона, менее очевидная для нее. Только иногда, глубоко заглянув ему в глаза, она понимала: он хочет, чтобы она принадлежала ему целиком. Тогда она не могла даже помыслить о разводе. Мальчики просто не перенесли бы этого сразу после гибели сестры. Но ее нежелание разводиться с Дэвидом коренилось глубже, не только в мальчиках тут было дело. Ее преследовало такое чувство, что если она разорвет союз, в результате которого Хэзер появилась на свет, то тем самым предаст ее, поставит под сомнение самый факт ее существования, сотрет память о ней. Шон знала, что эта мысль алогична, как многие ее мысли в последнее время, и все же оставалась подверженной этому предубеждению.
В марте Ивен подарил ей золотое колье с изысканными игрунками, сплетенными хвостом к хвосту.
– При помощи этого колье я всегда буду с тобой, даже когда меня с тобой не будет, – сказал он. Шон вряд ли в этом нуждалась. Он и так всегда был с ней, даже среди ночи. Это было самое трудное время. Весь год после смерти Хэзер она почти не спала. Могла ли она вспомнить хотя бы одну ночь, когда не плакала в постели? Дэвид был безразличен к ее слезам. Иногда он вставал и уходил спать в комнату Хэзер, чтобы быть от нее подальше. В эти ночи она звонила Ивену, разговаривала с ним, лежа в постели. Она могла позвонить в два или три часа ночи. Ивен никогда не укорял ее за это.
– Я не должна была выходить на работу сразу после ее рождения, – говорила она по телефону. – Ей было тогда всего четыре недели. Каждая мать решилась бы на такое? – Или: – Я должна была научить ее плавать. – Или: – Не могу поверить, что она пошла в воду одна.
Она была как одержимая. Все, кроме Ивена, выводили ее из себя. Ей слышалась нота усталого раздражения в голосах друзей, когда она говорила с ними о Хэзер, но она не могла остановиться. Скоро ей перестали звонить. Даже отец устал ее слушать.
– Надо продолжать жить, Шон, – говорил он. – Тем более, тебе есть о ком заботиться.
Но Ивен никогда не выказывал ни малейших следов раздражения. Он часами слушал ее по телефону. Он говорил ей о том, какой замечательной матерью она была для Хэзер.
– Каждую пятницу по утрам ты отпрашивалась с работы, чтобы быть с ней, – напоминал он Шон. – Вы пекли пироги или охотились на тарантулов. Что еще могла ты сделать для нее? – Она представляла себе, как он лежит голый под одеялом, телефонная трубка зажата между ухом и подушкой. Эти представления доводили ее до стонов, желание лежать с ним рядом становилось невыносимым.
Но летом, почти через год после смерти Хэзер, начались перемены. Дэвид все больше нуждался в ней, но этого нельзя было сказать об Ивене. Ничто не менялось только в ней самой. Она по-прежнему была на грани помешательства, и когда облачный июнь сменился июлем, с его сухим жаром, она стала впадать в панику. Двадцать шестого августа исполнится год со дня смерти Хэзер. Этот день приближался, подползал к ней, как зримое напоминание о пережитом ужасе. От встречи с ним нельзя было уклониться, через него нельзя было перескочить. Когда ей удавалось ненадолго заснуть, ее преследовали кошмары. Она в смятении просыпалась среди ночи, тянулась к Ивену – и отшатывалась, когда ее рука дотрагивалась до тела Дэвида.
Примерно в середине июля появились первые признаки того, что она теряет Ивена. День начался ужасно. Она проснулась слишком рано, во влажной, прилипшей к ногам ночной рубашке и попыталась прийти в себя. Дэвид был еще дома: она увидела свет под дверью ванной. Из окна спальни видна была джакаранда, во всей своей красе.
Мальчики. Она села. Ночной кошмар вновь напомнил о себе.
– Дэвид!
Он вошел в комнату. На нем были только брюки с расстегнутым ремнем, на лице клочья пены для бритья, на шее полотенце, в руке бритва.
– Что случилось?
Она вылезала из постели.
– Мне приснилось… Нужно проверить, как там мальчики.
Дэвид взял ее за руки.
– Они не здесь, дорогая, ты помнишь? Они в Диснейленде с Кевином Йенсеном. – Он нагнулся, чтобы заглянуть ей в глаза. – Ты не помнишь?