В сказках бывает, что лукавая ведьма чарами подменяет прекрасную невесту богатыря-жениха своею безобразною и злою дочерью, и та свирепо торжествует, пока с жениха не спадет морока, не позволяющая ему распознать настоящую невесту, царь-девицу, от подложной, ведьмина отродья. В таком роде поняла безобразно пришедшую ведьму-революцию М. В. Ватсон. Народ-жених обманут, ослеплен, вместо революции-богини его обвенчали с фальшивою революцией-ведьмою. Но отвратительный подлог есть лишь искусственное затмение, а не уничтожение истины. Идеал же революции остался в глазах старой энтузиастки непоколебимым, храм ее все храмом, а кумир – даже не поверженным, но лишь загрязненным и запакощенным, хотя и до того густо, что мудреный труд – отмыть и очистить. Вроде – опять помяну Бунина – его «Поруганного Спаса».
Негодование, презрение, ненависть, закипевшие в героически сердобольной душе Марьи Валентиновны при зрелище ужасов большевицкого господства, обратились не на революцию, как то последовало за разочарованием в ней многих-многих, но на тех колдунов, которые обманули ожидателей революции дьявольским подлогом и покатили по России вместо богини на триумфальной колеснице Бабу-ягу в ступе: толкачом погоняет, метлой след заметает, катается-валяется на человеческих косточках, человеческого мясца поевши. Все обиды, – политические, социальные, религиозные, моральные, имущественные, – за которые ненавидят большевиков, разрушенное ими и продолжающее доразрушаться русское общество для Марьи Валентиновны слились в общую сверхобиду – обиду революции. Что опозорили ее благородное имя, запятнали ее вековую славу, дегтем вымазали целомудренную репутацию, таким образом, сорвали веру в нее у испуганного ленинизмом и отвращением к нему исполнившегося мира.
Как раз дописав до этой точки, получил номер «Сегодня» с превосходным очерком, посвященным памяти Марии Валентиновны Н. М. Волковыским. Я мало знал ее, если, впрочем, можно было ее «мало» знать. Можно было не знать вовсе, но всякий, кто узнавал ее хоть сколько-нибудь, уже узнавал ее всю. Эта хрустальная, прозрачная до дна душа не умела и не желала скрывать своих чувств, мнений, симпатий, антипатий. Высказывалась вся – и в самых определенных выражениях. Н. М. Волковыский привел в пример случай с Ясинским и другие безымянные, – как в ее присутствии решительно невозможно было соблюдать «анпарансы и конвенансы» по отношению к «большевизанам» (не говоря уже о большевиках) и соглашателям. Если же ей нравилось ваше слово или дело, она не страшилась закричать «браво» хоть одна наперекор целой враждебной аудитории.
Поразительно, до чего цепко и крепко сидела в ней «передовая девица», курсистка – «барашковая шапочка» 70-х годов, женский тип с картин Ярошенка, со страниц «Подпольной России» Степняка. Лично я познакомился с нею только в Доме литераторов, уже стариком с еще старшею старухою. Некоторые мои резкие выступления против большевиков заслужили мне ее благоволение, но однажды в разговоре она призналась, что сначала меня дичилась и «имела против меня зуб».
– За что, Марья Валентиновна?
– За то, что вы сотрудничали в «Новом времени».
– Марья Валентиновна, да ведь это еще в прошлом столетии – истекли уже две давности с лишком?! А с тех пор…
– Да, да, я знаю, а вот – нет-нет да и вспомню и осержусь.
Курьезнее всего, что к главной причине столь прочного озлобления Марьи Валентиновны против «Нового времени» – личной, помимо политических, – я не мог иметь никакого отношения. Как по времени, потому что пресловутая травля Бурениным ее друга Надсона вершилась ровно за шесть лет до моего сотрудничества в газете. Так и по взаимной нашей с Бурениным антипатии. В последний мой ново-временский год мы даже уже не раскланивались.
Если любвеобильное и доброты полное сердце Марьи Валентиновны на примере Буренина доказывало, что оно тоже умеет ненавидеть остро и прочно, то и Буренин, с своей стороны, терпеть ее не мог. Вообще-то, этот человек жил, говорил, действовал в хорошо выработанной маске высокомерного базаровского презрения к суждениям мира сего. Даже испытывал удовольствие, когда своею печатного руганью доводил кого-либо до такого белого каления, чтобы тот, не стерпев наконец, принимался отругиваться столь же бесцеремонно и неразборчиво в средствах полемики. Любил иной раз снисходительно и свысока одобрить кое-кого из своих противников, впрочем, по преимуществу бессильных: при имени Дорошевича он безмолвно зеленел. Но когда при Буренине упоминали о М. В. Ватсон, у него лицо перекашивалось.