В конечном итоге, я всегда приходил к необходимости тщательно анализировать каждую идею и желание во что-то верить, которые охватывали меня. Поэтому с религией я зашел в какой-то тупик. Тем не менее, религия продолжала оказывать на меня влияние, и это проявлялось по-разному. К примеру, я по сей день очень редко богохульствую. Новые знакомые часто интересуются причинами такой сдержанности. Я могу лишь сказать, что в нашем доме никогда не богохульствовали. Если бы мать услышала от меня бранные слова, она наказала бы меня. Мои родители всегда жили как истинные христиане, их праведность давала о себе знать даже в том, как они говорили.
Возвращаясь к церковным службам, я ловлю себя на следующей мысли. Мне кажется, что косвенное влияние религии было еще более значимым, чем непосредственные ощущения, которые я переживал в церкви. Здесь дело не в сугубо индивидуальном восприятии веры, а в осознании того, чем религиозное действо может или должно быть. Во время каждой молитвы в церкви происходило нечто замечательное. Когда прихожане молились друг за друга, возникало ощущение единства. Каждый человек душой проникал в неприятности другого и пытался помочь их устранить. Хотя чувство единения было полностью обращено к Богу и не выходило за пределы церкви, оно предполагало, что общая цель может оказывать на людей мощнейшее и действенное влияние. Люди действительно чувствуют прочную связь между собой. В церкви создавался своеобразный микрокосм, который на самом деле должен был складываться за стенами церкви, т. е. в общине. Тогда в моем сознании лишь промелькнуло понимание того, что это значит — иметь объединяющую цель, которая сплачивает всю общину и пробуждает в людях силы для того, чтобы изменить все к лучшему. Я уверен, что объединяющая способность церкви была одной из причин, по которой религия меня притягивала. За счет этой же причины можно объяснить, почему вера так много давала мне тогда.
В то же время я рос с мыслью о том, что существует абсолютно другой образ жизни, не имеющий отношения к религии. Почему так много людей обретают душевный комфорт и находят утешение именно в церкви? В частности, благодаря тому, что церковь дает им возможность хотя бы на короткий срок сбросить бремя повседневности, скрыться от всех забот. Однако была иная жизнь. Казалось, что в ней душевное облегчение, достигаемое в церкви, вовсе не считалось необходимостью. Из того, что я мог видеть, выходило, что эта «другая» жизнь тоже свободна от неприятностей и проблем, которые окружают типичных представителей рабочего класса.
В нашей общине некоторые люди добивались особого положения. Они сидели за рулем здоровенных машин, носили красивую одежду и вообще имели много чего из тех самых заветных вещей, которые по идее должна предлагать жизнь. Создавалось такое впечатление, что эти люди без особых усилий получали то, чего остальные добивались лишь тяжким трудом. Кроме того, они еще и получали удовольствие в процессе работы. Их не заставляли идти на компромисс, т. е. копировать белых мальчиков и посещать школу. Они добивались успеха, несмотря на унижения, неизбежные в рамках образовательной системы. На самом деле, они достигали успеха нередко за счет тех самых людей, создающих нам неприятности. Они оказывали сопротивление любым формам власти и ни за что не мирились с Истэблишментом. Поступая таким образом, они стали «большими» людьми в непривилегированном обществе.
Таков был мир, где жил мой второй по старшинству брат Уолтер-младший, которого в нашей семье звали не иначе как Сонни-мэн. Пока я был малышом, он часто заботился обо мне, а я смотрел на него с обожанием. К тому моменту, когда я подрос и пополнил ряды тинэйджеров, Сонни-мэн стал пробивным человеком и завоевал репутацию сердцееда. (Кстати, он до сих пор ходит в холостяках). Быть пробивным значило уметь выжить. Братья из нашего квартала его уважали и называли хипстером,[19] и это еще в то время. Если меня спрашивали о том, кем я хотел стать, когда вырасту, я отвечал, что хочу быть похожим на Сонни-мэна. По-моему, в нем было гораздо больше свободы, чем в каждом из нас. По сравнению с борьбой моего отца путь, выбранный Сонни-мэном, куда больше предлагал моему голодному взору.
Самое неизгладимое детское воспоминание связано у меня со счетами. Я запомнил на всю жизнь, как отец постоянно их разбирал. Наша семья была хронически должна, и мы предпринимали непрерывные попытки выбраться из долгов раз и навсегда. С ранних лет слово «счета» значило для меня, что я не мог получить ни одну из тех не являющихся необходимыми вещей, о которых мечтал. Моя ненависть к этому слову доходила до того, что, услышав его, я внутри съеживался, точно так же, когда при мне читали истории про малыша Самбо или про Смоляное чучелко. Из всех слов, что можно было услышать на улице, для меня не было слова ругательней, чем слово «счета». Каждый раз, когда это слово упоминалось в моем присутствии, оно словно убивало меня, потому что я собственными глазами видел, как отец вел бесконечную борьбу со счетами и мучился в агонии, пытаясь примириться с этим словом. Подобная ситуация знакома большинству семей в негритянской общине. В одном из писем к своему отцу Джордж Джексон написал как будто про меня: «Как ты думаешь, что я чувствовал при виде тебя, возвращающегося домой с каждым днем все подавленней? Как по-твоему, что было у меня на душе, когда я смотрел на тебя и замечал, что ты мрачнее тучи, когда я понимал, что ты смотришь вокруг и видишь, что все твои огромные усилия пошли прахом — прахом?» Мне ли не знать, о чем тут идет речь.
Отец всегда оплачивал счета вовремя. Он мог жаловаться на них, особенно проклиная высокие проценты, но он платил. Когда я подрос, то иногда просматривал приходившие на имя отца счета, и я убеждался, что в большинстве случаев львиная доля денег уходила оплату набежавших процентов. Таким образом, покупая что-нибудь вроде холодильника, мы платили за него вдвое больше изначальной цены. Случалось так, что счета превышали платежеспособность отца.
Отец никогда не отправлял свои платежи по почте. Мелвин и я относили деньги прямо в магазин, потому что отец хотел, чтобы на квитанциях ставили печать. Он подозревал, отправь он деньги по почте, то в расчетах с ним могут сделать ошибку, не пришлют квитанцию и сдерут с него больше, чем надо. В прошлом такие случаи уже бывали. Так что каждые две недели или раз в месяц — в зависимости от магазинов, с которыми нужно было расплачиваться, — отец составлял для нас список магазинов и для оплаты счетов каждого из них клал деньги в отдельный конверт вместе с квитанциями об оплате. После нашего возвращения он с поразительной дотошностью проверял квитанции. В течение многих лет мы с Мелвином обходили магазины Окленда, оплачивая счета отца. Я продолжал заниматься этим и в 1967 году, когда меня арестовали.
Осознав разорительное значение счетов для нашей семьи, я захотел освободиться от них. Впрочем, дело было не только в счетах. Мы не могли выбраться из нищеты, и мой разум был не в состоянии понять, почему так выходит: мой отец вкалывает изо всех сил, а в итоге имеет одни гроши. Он был мастером на все руки — плотником, каменщиком, паяльщиком. Не было такой профессии, в которой отец себя не попробовал. Он работал на двух и даже иногда на трех работах, и все равно мы продолжали бедствовать. Закончив одну из своих разнообразных работ, отец спешил вернуться к семье и делал что-нибудь для дома или возился в саду, а потом уходил на другую работу. Мы просто не могли понять, как он работал в таком режиме, обходясь без выходных, и при этом никогда не жаловался на свою долю. Я считаю, что многолетний выматывающий труд в какой-то мере подорвал его здоровье, последствия чего сказываются сейчас. Он очень сильный человек и никогда не хворал вплоть до последних нескольких лет.
Становясь старше и получая возможность видеть, насколько лучше живут другие люди, я начал понимать, что все наши проблемы в первую очередь проистекали из большого количества народа в нашей семье. В течение долгих лет все мы, девять человек, ютились в трех-четырех комнатах, где не оставалось укромного уголка для того, чтобы уединиться. Пока мне не исполнилось лет одиннадцать или двенадцать, я был вынужден спать с Мелвином на кухне, а иногда, еще до этого, спал на кровати вместе с сестрами. Мне и в голову не приходило, что у меня могла быть собственная комната. К счастью, мы были очень привязаны друг к другу и не лишены чувства юмора, но все равно нам приходилось туго. Сейчас я понимаю, что в ту пору в моей голове начала оформляться идея, объяснявшая причины наших трудностей. Тогда мне казалось, что мы сами виноваты в наших бедах. Представление о семье у меня связывались исключительно с надоедливыми счетами, которые были настоящей ловушкой для человека. В детстве я твердо решил, что, когда стану взрослым, у меня никогда не будет счетов. Я не мог знать тогда, что мое желание не иметь счетов также означало не жениться и не заводить семью.