Когда я вышел за тюремные ворота, мне не дали ни секунды, чтобы почувствовать облегчение, не говоря уже об иллюзии свободы. Прежде чем мне сказали, куда меня повезут, ко мне подошел один из помощников шерифа и произнес: «Нам нужно надеть на тебя кандалы». Я не стал отвечать. Они обмотали цепь вокруг пояса и пропустили ее через промежность. От пояса шли две цепи к запястьям, кроме того, была еще одна цепь, связывавшая между собой обе руки. Потом они обмотали цепью мои ноги и протянули цепь от промежности к цепям на ногах. Наконец, мои ноги соединили цепью шести дюймов длиной, так что мне приходилось подволакивать их при ходьбе. Я едва мог пошевелить руками. Полицейские несли мои коробки, пока я ковылял примерно двадцать пять ярдов до обычной машины без всяких признаков, обозначавших ее принадлежность к полиции. Я залез в машину и постарался усесться поудобнее. Это было сделать нелегко.
Два помощника шерифа сели на передние сиденья. Пока один из них начал заводить машину, другой сказал: «Погоди немного, мне нужно достать пистолет из багажника». Я повернулся назад и понаблюдал, как полицейский обогнул машину и приладил к ремню что-то похожее на короткоствольный револьвер тридцать восьмого калибра. Да уж, мы были поистине на равных — он с пистолетом, а я в цепях.
Я не ездил на машине двадцать два месяца. У меня возникло какое-то странное ощущение, когда мы гнали по шоссе со скоростью восемьдесят миль в час. Мы проехали мимо большого дорожного знака «Дорога на Хьюи», который указывал поворот направо. Я видел этот знак из окон автобуса, когда мы только направлялись в колонию для уголовных преступников. Помню, как сказал тогда своим спутникам: «Последний раз, когда они видели Хьюи, он мчался на большой скорости по дороге на Хьюи». На этот раз я не стал представлять себя, уносящегося прочь от этой маленькой грязной дороги.
Помощники шерифа обсуждали между собой заявление президента Никсона насчет Чарльза Мэнсона,[53] сделанное накануне.[54] Они считали, что это было очень глупо — выступать с таким заявлением. Я был согласен с ними. Я не удивился, узнав, что он сказал нечто такое, что нарушили этику и принципы профессии юриста. Такому человеку, как Никсон, не следует отступать от написанных спичрайтерами текстов, потому что каждый раз, когда он так делает, он садится в лужу. После этого нельзя было исключить, что Мэнсон должен будет предстать перед новым судом.
Помощники шерифа поинтересовались, что я думаю насчет суммы своего залога. Я сказал, что понятия не имею. Они прикинули и решили, что где-то между 100.000 и 200.000 $, а потому пустились в дальнейшие рассуждения о размере залога и стали гадать, выберусь я или нет. Я заверил их, что выйду на свободу сразу же, даже если сумма залога достигнет миллиона долларов, так как люди не потерпят, если меня оставят в тюрьме. Они согласились с тем, что, возможно, меня освободят. Если будешь вести себя с ними по-другому, они тут же воспримут это как проявление слабости, поскольку ощущают врожденное превосходство над тобой. Когда они остановились около небольшой дешевой кафешки в Кинг Сити, чтобы купить там кофе и пончиков, они спросили, хочу ли я чего-нибудь. Я сказал, что нет. Потом они спросили, где был Х Рэп Браун. Я опять сказал, что не знаю. Не могу понять, почему они спрашивали об этом, потому что я бы им, разумеется, ничего не сказал, даже если бы эта информация была мне известна.
Подъезжая к Салинас, мы миновали одну из тюрем штата — Соледад. Жуткой и мрачной выглядела она ранним утром. Неясные очертания серых стен, молчаливых и зловещих, терялись в смутном свете. Я вспомнил обо всех своих чернокожих братьях, сидевших там, вспомнил Джорджа Джексона. Странное и тревожное чувство охватило меня при мысли о том, что я так близко нахожусь от них, а они не имеют ни малейшего об этом представления. Но, может быть, они не спали в этот час. Помощники шерифа выразили радость по поводу того, что они не работают в Соледаде. Агрессивные заключенные, постоянные неприятности, беспорядки, знаете ли. Они разговаривали о разных тюрьмах в штате и спросили меня о колонии для уголовных преступников. Я описал им план тюрьмы и ее материальное обеспечение. Возможно, оно было лучше, чем в любой другой тюрьме штата, за исключением тюрьмы Шино. В Шино с этим обстояло вообще отлично — там был бассейн и площадка для гольфа, к тому же заключенным разрешалось носить собственную одежду. И охрана была не такой строгой. Колония, в которой сидел я, существует всего лишь десять лет, поэтому она чище, чем остальные. Но все тюрьмы похожи одна на другую: заключенный вынужден жить в пространстве десять на семь с половиной футов, с туалетом, раковиной, столом и стулом, койкой и цементным полом. И так везде. Помощники шерифа признали, что проблемы тюрем, похоже, неразрешимы. Кажется, они думали, что разрешение свиданий с женами может помочь, как, например, это сработало в Мексике, несмотря на плохие материальные условия. Я просветил их насчет гомосексуализма в колонии. Если 80 % заключенных — гомосексуалисты, то свидания с женами тут вряд помогут.
Какое-то время помощники шерифа продолжали говорить про Мексику, как там хорошо летом, какие там красивые парки и здания, особенно в Мехико. Но потом один из них сказал, что стоит ему поехать в любую латиноамериканскую страну, даже в Мексику, как он начинает бояться, что власть в этой стране захватит какой-нибудь новоявленный Кастро и похитит всех находящихся там американцев, не выпустит их обратно в Штаты. Я успокоил «паникера», заверив его в том, что даже если кто-нибудь вроде Кастро придет к власти, то он, скорее, отправит полицейских назад самым быстрым самолетом. Именно так было сделано на Кубе: самолеты, увозившие контрреволюционеров с острова, летали часто. Политика Фиделя была четкой — любой, кто хотел, покидал территорию Кубы немедленно. Позволили уехать даже кубинским националистам — представителям местной буржуазии. Большинство из них теперь живут в Майами. На самом деле, эмигрантов с Кубы там так много, что Майами прозвали маленькой Гаваной. Копы — обычно люди мало информированные и политически наивны, но что касается социализма, тут они особенно не сведущи.
Было полшестого утра, начинало светать, когда мы проезжали через Джилрой, что в тридцати трех милях от Сан-Хосе. Весь обратный путь в Окленд я не мог оторвать глаз от проносившегося за окнами машины пейзажа. Но мои впечатления были расплывчаты, отчасти из-за быстрой езды, но больше потому, что это было выше моих сил — переживать такое. Я вновь почувствовал, что подвергаюсь мощной атаке разнообразных внешних раздражителей. В большинстве своем люди воспринимает их как должное, но после двух лет в ограниченном и монотонном пространстве невозможно усваивать все, что видишь. Мы проезжали мимо домов, полей, сельских работников, животных, и все, что попадало в поле моего зрения, начинало тускнеть в памяти. Горы, видневшиеся на горизонте, небо, движения жизни — я хотел впитать это все, но не мог удержать, и это тревожило меня.
Вскоре после Джилроя мы заехали на заправку, чтобы наполнить бак. Водитель спросил, не хотелось ли мне пройти в уборную. Я ответил отрицательно, и он легким шагом направился к заправке, тогда как второй полицейский остался со мной в машине. Служащий на заправке оказался молодым пареньком, который, видно, не очень хорошо знал, что надо делать с машинами именно на заправке. Он включил подачу бензина, а потом открыл переднюю дверь, сказав, что у нас были включены фары. Когда он нажал на кнопку, чтобы их выключить, полицейский сильно напрягся, но парнишка ничего не заметил. Вдобавок он пошел проверять воду и масло. Когда парень открыл капот, вернулся второй полицейский, который ходил в уборную, и спросил у напарника, что это такое, указывая на парня под открытым капотом. Когда полицейский сказал пацану, что это была сирена, тот отчаянно покраснел, быстро захлопнул капот и пошел выключать подачу бензина. Потом он украдкой заглянул в машину, увидел мои цепи и еще больше заволновался. Когда мы покидали заправку, я смотрел на парня в заднее окошко машины: он застыл в удивлении.
Около Сан-Хосе мы натолкнулись на пригородное движение, но ничего серьезного. В семь часов утра мы, наконец-то, приехали в Окленд. Улицы города были еще пустынны. Я мгновенно отметил, как много изменений произошло здесь; в городе появились здания, которых я прежде никогда не видел. Мы ехали мимо стройки нового здания, где должна была разместиться контора городского общественного транспорта всей территории Залива. Проехали мы и мимо нового музея. Он начал строиться, когда я еще сидел в тюрьме в ожидании процесса. На протяжении тех одиннадцати месяцев я ежедневно наблюдал за стройкой из окон окружной тюрьмы. Помощники шерифа показывали мне новые архитектурные сооружения, рассказывали о них и вообще старались держаться по-своему дружелюбно. Когда они снизошли до маленькой приятной беседы со мной и стали задавать мне вопросы, я не колеблясь ответил им. Не то что бы после этого мы стали ближе друг к другу, потому что такие поверхностные вещи не могут способствовать сближению. Но все-таки это самый легкий путь сохранять спокойную ситуацию. Я на самом деле рекомендую такое поведение. Не важно, что там происходит в голове у человека, все равно ему выгодно держать врага в неуравновешенном состоянии.
53
Жена кинорежиссера Романа Полански актриса Шэрон Тейт была зверски убита (на восьмом месяце беременности) вместе с несколькими своими гостями. Их убийцы: девушки-хиппи, члены «семьи» Чарльза Мэнсона, самозваного гуру с уголовным прошлым. Кровью своих жертв убийцы, действовавшие по наущению Мэнсона, написали на стене дома слова «хелтер-скелтер», заимствованные из одноименной песни «Битлз». Как убийцы, так и их жертвы в ту ночь были под действием ЛСД (Прим. редактора)
54
3 августа президент Никсон выступал в Денвере, штат Колорадо, с речью, посвященной соблюдению законности и порядка. В своем выступлении он упомянул суд над Чарльзом Мэнсоном и тремя женщинами, обвиняемыми вместе с ним. Судебное слушание по их делу было в полном разгаре. Их судили за убийство киноактрисы Шэрон Тейт и ее шестерых друзей, которые были в гостях у нее дома в Бенедикт-Кэньон, в Лос-Анджелесе. Убийство было совершено 8 августа 1969 года. Президент сказал, что Мэнсон «был виновен прямо или косвенно в совершении восьми или девяти беспричинных убийств». Страна оцепенела от страха, услышав такое замечание. Президент Никсон, адвокат, между прочим, сразу же поправился, добавив, что «он не собирался размышлять о виновности или невиновности обвиняемых по делу Тейт… У подсудимых должна сохраняться презумпция невиновности». (Прим. автора)