Так ли это – можно решить, лишь обратившись к самому документу. «Исповедь» заставит нас припомнить взгляды и действия Бакунина предшествующих лет, позволит увидеть традиции и преемственность в революционном движении.
«В моей природе, – вспоминал Михаил Александрович, – был всегда коренной недостаток; это любовь к фантастическому, к необыкновенным, неслыханным приключениям и предприятиям, открывающим горизонт безграничный и которых никто не может видеть конца».
Прочитав эти строки, можно отметить: он был человеком действия. Но когда речь идет о Бакунине, то это слишком слабо сказано. Он всегда неизменно устремлялся в тот угол Европы, где начиналась (или ему казалось, что вот-вот начнется) борьба угнетенных против угнетателей.
Его сверхчеловеческая энергия, острое перо, открыто высказывавшиеся мысли о близости и необходимости революции привели к тому, что к концу 1840-х гг. начался поединок между Бакуниным и тремя монархиями – Российской, Австрийской и Прусской.
С 1847 г. события мелькают с калейдоскопической быстротой: осень 1847 г. – высылка из Парижа; лето 1848 г. – участие в Пражском восстании; весна 1849 г. – участие в Дрезденском восстании, арест и заключение в тюрьму в Дрездене; зима 1850 г. – смертный приговор, вынесенный саксонским судом; лето 1850 г. – передача Бакунина австрийским властям; весна 1851 г. – выдача российскому правительству и заключение в Алексеевский равелин Петропавловской крепости.
Споры, съезды, газеты, баррикады, суды – и глухое, мертвящее молчание Алексеевского равелина. Никаких надежд на судебное разбирательство его дела. Неясность будущего: смертный приговор, пожизненное заключение, каторжные работы? Калейдоскопическое мелькание жизни – и остановившееся время. Именно в этот момент в камеру к Бакунину явился граф Орлов с предложением от императора написать исповедь. О мотивах своего согласия Михаил Александрович рассказал всего один раз. Он объяснял, что если бы была хоть призрачная надежда на открытый суд, то он, разумеется, отказался бы от переговоров с властями. Находясь же в равелине, подумал, потребовал месяц сроку и написал «Исповедь» – род, по словам Бакунина, вымысла и правды.
Тактический смысл документа не подлежит сомнению. Бессрочное заключение в крепости было для кипучей натуры Бакунина хуже каторги, да что там, хуже смертного приговора. Михаил Александрович рассчитывал, что Николай I, удовлетворившись покаянием революционера, заменит пожизненное заключение каторжными работами или ссылкой. Алексеевский равелин – это гроб, Сибирь – хоть какой-то шанс бежать, получить свободу.
Однако странное это было покаяние… Нет, нет – слова о заблуждениях революционера, о тщетности западноевропейских социалистических учений и революций в нем присутствовали. Было сказано и о блудном сыне (Бакунине) и оскорбленном отце (Николае I), об императоре – грозном «ревнителе законов» и т.п. Есть в «Исповеди» и до того «льстивые» пассажи, что в глазах современного читателя граничат с издевкой.
«Нигде, – писал, например, Бакунин, – не было мне так хорошо, ни в крепости Кенигштейн, ни в Австрии, как здесь в Петропавловской крепости, и дай бог всякому свободному человеку найти такого человеколюбивого начальника, какого я нашел здесь, к величайшему своему счастью».
Вместе с необходимыми многочисленными реверансами было в этом покаянии нечто такое, что никак не могло удовлетворить российского самодержца. Прежде всего, Бакунин наотрез отказался говорить о революционных связях и знакомствах с российскими гражданами, оправдываясь тем, что духовнику «никто не открывает грехи других, только свои». Далее он ссылался на то, что слишком мало знал из-за того, что кто-то распустил сплетню, будто бы Бакунин – агент III отделения.
Покончив с этим щекотливым моментом «Исповеди», Михаил Александрович описал революционные события в Западной Европе, очевидцем которых он был, и заодно проанализировал причины их поражения. Отметив, например, благородство, самоотверженность, дисциплину, честность, героизм французских рабочих, он с глубоким сожалением констатировал, что для победы революции во Франции не хватило лишь достойных руководителей народных масс. То же самое он повторил, описывая события в Праге и Дрездене.
Далее сравнивалось положение в России и в западноевропейских странах. Отметив, что везде в мире много зла, притеснений, неправды, Бакунин грустно заметил: «…а в России, может быть, более, чем в других государствах». Почему же более? Да потому, что в империи нет гласности, общественного мнения, свободы.