Женщины шли в революцию с самоотверженной преданностью идее и с крайним фанатизмом. Их готовность жертвовать собой ради своих убеждений как бы проецировала православный идеал женщины-мученицы на более чем светскую область — в сферу политического радикализма(7). Нужно отметить, что такой стиль поведения был распространен и среди евреек, закрепощенных в своих семьях при традиционном социальном укладе еще больше русских женщин. По некоторым данным они составляли 30 % женщин-эсерок. Их готовность к терроризму может частично быть объяснена тем, что, становясь революционерками, они порывали со своими семьями и культурными традициями на более глубоком уровне, чем мужчины. Вступая в революционное движение, еврейская девушка не только отрекалась от политических взглядов своих родителей, но и отвергала одну из фундаментальных основ еврейского общества — предписываемую ей традицией роль матери семейства(8).
В целом, и мужчины, и женщины, принадлежавшие к новому типу террориста, гораздо чаще, чем в XIX веке, происходили из различных населявших Российскую Империю меньшинств — таких, как евреи, поляки, народы Кавказа и Прибалтики. Эту категорию экстремистов составляли главным образом люди, стоявшие на самых низших ступенях социальной лестницы и бывшие по преимуществу необразованными. Лидеры радикалов, привлекая их к боевым действиям, взывали к их национальным чувствам, планируя использовать их не столько для достижения социально-политических целей, сколько в контексте национально-освободительного движения.
Вышесказанное не означает, что терроризм утратил свою привлекательность для привилегированных социальных групп (иногда даже аристократов) и для разночинцев (студентов, учителей, врачей, адвокатов и других представителей образованного общества). Многие, считавшие себя частью русской интеллигенции, были возмущены контрреформами Александра , которые ограничили или же де факте уничтожили политические достижения 1860-х годов. Они также были разочарованы провалом собственных усилий улучшить социально-политическую ситуацию в стране в так называемую «эпоху малых дел» (середина 1880-х — 1890-е). Все большее число этих образованных людей склонялось к экстремизму, считая, что эффективная мирная работа в рамках существующей политической системы более невозможна(9).
Многие из вышеперечисленных лиц обратились к идее террора частично в результате голода, последовавшего за неурожаем 1891 года и совпавшего с эпидемиями холеры и тифа в европейской части России в 1891–1892 годах. Общая нищета деревень усугубляла последствия стихийных бедствий(Ю). К направленным на облегчение ситуации действиям правительства прибавились усилия многих добровольцев (в первую очередь студентов и либералов из числа лиц интеллигентных профессий), отправившихся в деревню на помощь голодающим(И). Часть из них искренне хотела облегчить жизнь крестьян, но значительное число радикалов ухватилось за этот шанс, чтобы вызвать новую волну революционной активности, направив недовольство голодающих в русло борьбы с царским режимом(12). В затронутых неурожаем областях стали повсеместно появляться революционные кружки, члены которых усиленно принялись за печатание и распространение антиправительственной литературы и за открытую пропаганду насилия против государственных чиновников, полиции и богачей, обвиняя их во всех несчастьях крестьян и городской бедноты(13).
И власти, и революционеры понимали, что голод и эпидемии 1891–1892 года придадут новый импульс радикализму в центральных областях России(14). Тем не менее на пути этой радикализации деревни встретилось серьезное препятствие: даже самые ярые идеалисты, верующие в прогрессивную природу русского крестьянства, должны были признать, что отношение деревенских жителей к приехавшим из города было явно враждебным. Крестьяне не доверяли врачам и были уверены, что образованные люди могут им только навредить. Многие даже считали, что правительство засылает медиков, чтобы их отравить, и в некоторых деревнях врачей избивали и прогоняли. Когда же радикалы попытались направить крестьянский гнев против правительства, оказалось, что крестьяне относятся к зажигательным речам так же недоверчиво, как к медицинской помощи. Они не видели связи между своими несчастьями и центральной властью, да к тому же были благодарны правительству за оказываемую им материальную помощь, называя ее «царским пайком»(15). Таким образом, крестьянство представляло собой полную противоположность «сознательной революционной силе», и это заставило многих противников царского режима усомниться в своей способности мобилизовать все еще дремлющие русские массы. Многие из тех, кто пытался поднять крестьян в 1890-х гг., стали искать новых путей борьбы и вернулись к мысли о том, что для обеспечения участия в революции широких народных масс необходимо разжигать эту самую революцию с помощью индивидуального террора(16).