Чрезвычайно знаменательно, что некоторые радикалы своими терактами стремились спровоцировать усиление репрессий, рассчитывая, что это усугубит общественное недовольство и приведет ко всеобщему восстанию[44]. Таким образом, неудивительно, что в ситуации, когда в России все чаще раздавались голоса в пользу террора, летом 1901 года, еще до вызванной образованием партии эсеров новой волны общественной поддержки террористической тактики, представители царской администрации боялись, что революционная деятельность в стране вскоре выльется в целую серию терактов[45].
Итак, радикалы были готовы взять в руки оружие и динамит; сердца и душевные силы революционеров в России были напряжены до предела; все антиправительственные силы ждали сигнала к началу главной экстремистской кампании, первого удара «вечевого колокола», зовущего к открытой революционной борьбе[46]. Их терпение испытывалось недолго. Долгожданный сигнал к действию прозвучал в воскресенье 9 января 1905 года.
События «кровавого воскресенья», когда правительственные войска убили и ранили сотни рабочих и членов их семей, направлявшихся к Зимнему дворцу с петицией царю, обычно считаются началом революционного процесса[47]. Этот эпизод достаточно полно освещен в историографии в контексте сложных социальных, экономических, политических и дипломатических факторов, приведших к постепенной радикализации российской политики. По всей империи действия революционеров подчинялись закономерности, подмеченной учеными, занимающимися проблемами политического насилия: «Когда непопулярный… режим… испытывает неудачи и проявляет признаки разложения, определенные подпольные или эмигрантские группы могут попытаться ускорить его падение с помощью кампании террора. Такие группы особенно охотно прибегают к террору в периоды перемен»[48]. Принимая во внимание усугубляющиеся проблемы как в деревне, так и в городе, общий процесс модернизации и изменение политического сознания, а также неожиданные и разрушительные последствия русско-японской войны 1904–1905 годов, приведшие к революции, необходимо все же подчеркнуть (как это делают и некоторые другие историки), что объективные обстоятельства сами по себе не являются достаточным, а возможно, даже и необходимым условием возникновения терроризма[49].
Российский терроризм распространился в то время, когда, по словам Вильяма Брюса Линкольна, «убийства, самоубийства, сексуальные извращения, опиум, алкоголь были реалиями русского Серебряного века»[50]. Это был период культурного и интеллектуального брожения и декадентства, когда многие мечущиеся бунтующие умы под влиянием жажды модного тогда артистического экстаза искали поэзию в смерти[51]. Для растущего числа образованных людей, отвергших не только официальную Православную Церковь, но и самые основы веры и духовности вообще, экспериментирование с разными суррогатами стало стилем жизни. Эти поиски новой идеологии привели многих к принятию идеи революции в качестве подходящей интеллектуальной формулы, конструирующей их мировоззрение и направляющей их действия. Около 1905 года наиболее тонкие и восприимчивые люди (часто – представители литературной среды) начали предсказывать неизбежный крах традиционного уклада. Их пессимизм отражал не только предчувствие приближающегося политического кризиса, но и более глубокое ощущение духовной катастрофы, постигшей страну. Для некоторых, например, для крупнейшего поэта современности Александра Блока, было очевидно: революционное кровопускание стало обычным явлением потому, что нужен какой-то иной высший принцип. А поскольку такового нет, бунт и насилие всякого рода занимают его место[52]. Очевидно, что чисто политическое решение не могло разрешить внутренние конфликты российского общества.
Неудивительно поэтому, что, несмотря на распространенное мнение о том, что «оружие политического насилия будет вырвано из рук» экстремистов установлением конституционного строя[53], террористические акты не прекратились после опубликования Манифеста 17 октября 1905 года, гарантировавшего соблюдение основных прав человека для всех граждан России и представлявшего законодательную власть Государственной думе. Революционеры рассматривали эту уступку как признак слабости (чем она на самом деле и была) и, ободренные, бросили все силы на свержение существующего строя. «Наихудшие формы насилия проявились только… после опубликования Октябрьского манифеста»[54], когда действия радикалов, направленные на ослабление государства вплоть до его падения, превратили страну в кровавую баню. Мало кто мог оставаться беспристрастным свидетелем этих событий: были дни, «когда несколько крупных случаев террора сопровождались положительно десятками мелких покушений и убийств среди низших чинов администрации, не считая угроз путем писем, получавшихся чуть ли не всяким полицейским чиновником;…бомбы швыряют при всяком удобном и неудобном случае, бомбы встречаются в корзинах с земляникой, почтовых посылках, в карманах пальто, на вешалках общественных собраний, в церковных алтарях… Взрывалось все, что можно было взорвать, начиная с винных лавок и магазинов, продолжая жандармскими управлениями (Казань) и памятниками русским генералам (Ефимовичу, в Варшаве) и кончая церквами» [55].
45
Полицейское донесение от 4 июня 1902, Охрана XVIa-2; доклад ДДП от 20 июля (2 августа) 1901, Охрана XVIa-2; см. также «Из обзора важнейших дознаний», 250, Ник. 197-7.
47
Реакция российских политических эмигрантов на Кровавое воскресенье очень показательна. Один социал-демократ вспоминает: «Всем на удивление, никто из русских не был печален... Наоборот, они пребывали в оживленном и повышенном настроении. Было ясно, что 22 (9) января будет сигналом к победоносной борьбе» (О. Пятницкий, Записки большевика [Москва, 1956], 65).
50
William Bruce Lincoln, In War's Dark Shadow: The Russians before the Great War (Нью-Йорк, 1983), 351.
53
Это мнение было особенно распространено среди русских либералов (см., например, П. Струве, «Наши непримиримые террористы и их главный штаб», Освобождение 55 [2 сентября 1904], 83).
54
Jacob Walkin, The Rise of Democracy in Pre-Revolutionary Russia (Нью-Йорк, 1962), 207; П. Кропоткин, Террор в России. Воззвание к британской нации (Лондон, 1909), 36; А. Тыркова-Вильямс, На путях к свободе (Нью-Йорк, 1952), 57-58; С. Аркомед, «Красный террор на Кавказе и охранное отделение», КС 13 (1924), 73.