Итак, чудо — и этим все сказано. Но ведь как ни удивительно происшедшее, все же менее всего мы склонны верить в чудеса теперь, когда над нами восходит ясное солнце свободы. В темноте и мраке легко верится в чудеса, но при белом свете дня всему ищешь естественное объяснение.
Нужно объяснить и русскую революцию. А для этого требуется прежде всего ее понять.
Обычно думают, что смысл происшедшего переворота заключается в том, что в России пала власть царя. И если действительно только в этом смысл русской революции, то объяснить ее не трудно.
Кто станет возражать против известных слов П.Н. Милюкова в Государственной думе о низости и глупости павшего правительства? Действительно, какое правительство в мире могло пасть ниже министерства Сухомлинова или Штюрмера-Протопопова? Распутин был символом этого правительства, и смерть Распутина была предвещанием близкой участи его покровителей. Царская власть погрузилась в зловонную лужу грязи и стала ненавистной даже своим ближайшим друзьям. Уже несколько месяцев тому назад выяснилось, что от царя отвернулись все классы русского общества, вплоть до того сословия, которое спасло развалившуюся русскую монархию 12 лет тому назад, — дворянства.
И когда дворянство, не выдержавши последнего испытания, которому подвергнул Россию самодержавный режим Гришки Распутина, отвернулось от царя, то стало ясно, что дни царской власти сочтены. И царская власть пала при общих ликованиях русского народа.
Вот обычное объяснение русской революции, которое у всех на устах. Но достаточно ли?
Русская революция, согласно этому объяснению, вполне походит на турецкую, покончившую с троном Абдул-Гамида. Николай II действительно был монархом того же типа, что и этот последний. Оба они были восточными деспотами, и оба вызвали к себе общую ненависть. И оба пали благодаря военному восстанию.
Вот эта последняя черта больше всего сближает, при поверхностном взгляде, нашу революцию с турецкой. Ведь действительно, без военного восстания в понедельник 27-го февраля народная победа была бы невозможной. Царя низложили именно те полки русской гвардии, которые отказались стрелять в народ и пошли к Государственной думе.
Однако наша революция отличается от турецкой одним обстоятельством, которое может показаться мелочью, но в котором заключается глубокий смысл: Абдул-Гамида свергла организованная армия, салоникский корпус, который пришел стройными рядами со своими офицерами и своими генералами во главе. Турецкая революция заключалась в победоносном восстании армии, подготовленном и осуществленном вождями этой армии. Солдаты были лишь послушными исполнителями замыслов своих офицеров.
Те же гвардейские полки, которые 27-го февраля опрокинули русский трон, пришли без своих офицеров или, если и с офицерами, то лишь с небольшой частью их. Во главе этих полков стояли не генералы, а толпы рабочих, которые начали восстание и увлекли за собою солдат.
Вот здесь-то мы и нащупываем отличительную черту русской революции: турецкая революция была всецело политической; русская — была или, вернее, будет, социальной.
В этом и заключается глубокий всемирно-исторический смысл русской революции, который нужно определенно признать и понять. В России произошла великая социальная революция, которая пока находится лишь в первых фазисах своего развития.
Пока закончился лишь первый акт всемирно-исторической драмы: пал политический строй, делавший невозможным свободное обнаружение воли русского народа. Русский народ стал повелителем своей судьбы и получил возможность властно сказать свое слово.
Этого слова он еще не сказал, но скажет на Учредительном собрании, в котором голоса будут принадлежать представителям народных интересов. Не буду говорить о том, что скажет народ. Мне важно пока сделать ясным, что русская революция, несмотря на свое внешнее сходство с военным восстанием, имеет свои глубокие социальные корни.
Ибо не армия, а рабочие начали восстание. Не генералы, а солдаты пошли к Г[осударственной] думе. Солдаты же поддержали рабочих не потому, что они послушно выполняли приказания своих офицеров, а потому, что они сознавали себя народом, не в том смысле, чтобы они почувствовали себя такими же русскими людьми, как и офицеры, а в том смысле, что они почувствовали свою кровную связь с рабочими, как с классом таких же трудящихся людей, как и они сами.