– Голова болит… Этот чертов Рамбах выписывает мне свои порошки, а толку никакого… А знаешь, почему болит?! Потому что ты, дурак, меня по голове стукнул своей саблей!
– Я не дурак, – возразил японец. – Дураками следует называть тех, кто проводит большую часть времени, сидя с друзьями и знакомыми и обсуждая недостатки управления у своего господина, указывая на ошибки советников и доверенных лиц и, конечно, не скрывая неправильных действий своих товарищей, в то же самое время подчеркивая свое собственное превосходство. Точно таков же твой лекарь, если он не умеет тебя излечить.
Царь махнул рукой и выпил еще немного водки. Он вел себя, как носильщик, зашедший с холода в теплый чайный домик. Русские очень странные, в который раз подумал бывший полицейский, раз у них такой царь. Такие люди не могут быть царями, и уж подавно – в таких больших странах…
– Где кружку-то взял? – спросил царь. – Я видел, жрал сегодня из нее что-то.
– Ходынка, – ответил Цуда. – Я там был, хотел твоего подарка. Кто-то бросил, я поднял. Оставил на память. Очень страшно было.
– Дай-ка ее сюда, – попросил царь, словно был уверен, что кружка с собой. Она и была у Цуда с собой, в небольшой сумочке, где лежали разные необходимые вещицы. Цуда спокойно извлек кружку и подал царю. Тот налил в нее водки почти до краев и сунул обратно:
– Пей! Видел я, как ваши пили в Нагасаки. Пей, говорю; когда еще придется с государем пить?!
Цуда пожал плечами, взял кружку и медленно выпил. Русскую водку он не любил, по сравнению с саке она была крепкой и невкусной, но пить ее вполне мог. Спиртное часто согревало его в холодные ночи, но оно же вызывало аппетит, а стало быть, несло ненужные расходы. Потому Цуда старался его избегать без особой нужды.
– Видишь, врал, – удовлетворенно произнес царь. – Все вы не пьете… А теперь рассказывай дальше – зачем в Россию прибыл, что делать хочешь. Ведь не зря попался мне. Сидел под этой… колокольней…
Цуда понял, что царь Николай изрядно пьян. Это явствовало и из того, что он не ждал ответа, а продолжал, повысив голос:
– Э-э, да я знаю!!! Убить меня пришел, наконец? И убивай. Убивай, коли хочешь. Так даже лучше – от руки чужеземца. Не то что Петра Третьего Федоровича – вилкой истыкали… или Павла шарфом…
Японец не знал, о чем говорит царь, но понял, что его предки редко уходили из жизни по своей воле. Тикали часы. В дверь просунулся – верно, на шум – какой-то человек с недовольным лицом, но Николай прогнал его движением руки.
– Ну?! Будешь убивать? – спросил Николай. – Или тебя велю убить. Вон полторы тысячи закопали, и ничего. Благолепие… А тут – какой-то японец… или ты монгол?
Цуда молчал.
– Мудрая нация – монголы. Но потеряли свое, потому что насобирали – не удержать… Ты скажи-ка, монгол, если уж убивать не станешь, что дальше-то делать? Может, это предначертание, как ты говоришь? Коронация к чертям, французишка этот, Монтебелло, на меня гадом ледяным смотрел… Может, господь меня оставил, а? Может такое быть, монгол? Может, мне отречься?
– О чем бы ни шла речь, всегда можно добиться своего. Если ты проявишь решимость, одного твоего слова будет достаточно, чтобы сотрясать небо и землю. Но тщедушный человек не проявляет решимости, и поэтому, сколько бы он ни старался, земля и небо не повинуются его воле.
Цуда не знал, откуда эти мудрые слова, его губы словно сами их произносили. А в мешочке подрагивал, позвякивал металлический сверчок; значит, слова эти были правильными и говорил он их вовремя.
– А в чем решимость, монгол? Э-э… Молчишь! Вот! И отречься – решимость, и без отречения тоже… Видал миндал?! – Николай развел руками, снова потянулся к бутылке с водкой, потом махнул рукой и перевернул свою рюмку вверх донышком. – Вот, решил. Сотряслось небо, поди?
– Не стоит отрекаться. Пусть все следует своим путем. Прости за то, что хотел тебя убить. Так было нужно, – сказал Цуда как можно учтивее. Царь, поморгав, уставился на него и сидел так довольно долго, чуть покачиваясь.
– Иди, – сказал он наконец. – Иди, а я Аликс… обрадую. Тото рада будет… Я ведь уже почти решил, знаешь? Решил – в монастырь. Или как брат Жорж – подохнуть в Абастумане, в канаве. Такова планида – и ладно! А ты – «не стоит»… И пусть. Пусть все следует. Иди, монгол.
И, подхватив со стола опустевшую кружку с Ходынки, Николай Второй Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса Таврического, Царь Грузинский; Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новагорода низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полотский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и всея северныя страны Повелитель; и Государь Иверския, Карталинския и Кабардинския земли и области Арменския; Черкасских и Горских Князей и иных Наследный Государь и Обладатель, Государь Туркестанский; Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голштейнский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая, и прочая, и прочая, пьяно пошатываясь, вышел вон.
Через минуту из двери, где он скрылся, появился толстый военный – другой, не тот, что привел Цуда, – и сказал, тряся рукою в белой перчатке:
– Ты молчи, что тут видел и слышал! Ясно? Во-первых, все равно никто не поверит, во-вторых, мы тебе тогда – во!
И военный показал кулаками, как Цуда открутят голову.
– Харасо, васа сиятерьства. Харасо.
– Тьфу ты, он еще и по-нашему ни бельмеса, – сплюнул толстый. – Государь если напьется, то уж учудит так учудит… Пошел вон отсюда.
И добавил матерно, но Цуда не обиделся, ибо помнил: зависть, гнев и глупость – пороки, которые легко заметить. Если в мире случается что-то плохое, присмотрись, и ты увидишь, что там не обошлось без этих трех пороков.
Потому он просто ушел.
«Спали отлично; встали в 8 1/2 и после кофе пошли гулять в сад. В 11 ч. был смотр на дворцовой площадке четырем батальонам 54-й резервной бригады. Солнце жарило со всей мочи; завтракали с военным начальством.
В 2 часа посетили дворянское собрание, где были отлично приняты, но потели ужасно. Оттуда заехали в здешний вдовий дом, вернулись домой, переоделись и отправились на выставку. Продолжали осмотр, пили чай в павильоне и слушали хор Славянского. Приехали домой в 6 1/4, а в 7 ч. уже начался большой обед на 130 чел. Разговаривали и курили в саду. В 9 ч. поехали в театр, где давали разные вещи и оперы и пьесы. Театр новый, красивый. Вернулись домой в 11 3/4 ч.», – записал Николай в своем дневнике рано утром.
О визите японца он не упомянул ни одним словом.
Глава четвёртая
Молчаливые
Порт-Артур перешел под российскую юрисдикцию еще в 1898 году, и за шесть лет администраторы и чиновники империи честно постарались переделать его на русский лад. Получилось, однако, удивительно: портовый поселок, построенный в китайском стиле, где и обитали преимущественно китайцы, превратился в довольно дикую смесь туземной и российской архитектуры, разделившись к тому же на Старый и Новый город. В Старом городе – бывшем китайском поселке – находились: дворец наместника, штаб укрепленного района и крепости, казармы, почта и телеграф, а также железнодорожная станция. Застройка Нового города велась по американскому образцу: широкие прямые улицы с мостовыми и тротуарами, с площадями, парками и бульварами, с канализацией, водоснабжением и электрическими линиями. Зато с военноморской базой все было совсем не так радужно: Николай из-за отсутствия средств, которых не хватало на оборону, но хватало на пиры и выезды, принял решение разделить работы на два этапа. Первый начался только в 1902 году, и за два года не удалось даже полностью углубить гавань Порт-Артура, не говоря уже о полном оснащении береговых батарей.