Он со вкусом, медленно допил кружку и резюмировал:
– Обо всем этом я написал в статье «Перед бурей», прочесть можно будет в первом номере газеты «Пролетарий».
– Товарищ Ленин сам готовил и редактировал этот номер, – добавил Александр Шлихтер.
Ульянов-Ленин после поражения Московского вооруженного восстания в декабре 1905 года перебрался из Петербурга в Финляндию, в дачный поселок Куоккала, где у большевиков была конспиративная дача «Ваза». Вскоре туда переехали Надежда Крупская и ее мать.
В Выборг Ульянов-Ленин и Крупская приехали заниматься выпуском газеты «Пролетарий». Они остановились недалеко от вокзала в гостинице «Бельведер», которую в народе называли «немецкой». Крупская и сейчас сидела за дальним концом стола, на расстоянии от мужа, и выпуклыми, болезненно поблескивающими глазами смотрела на собравшихся. Под ее стеклянным взглядом Цуда Сандзо поежился и принялся ковыряться вилкой в безвкусном картофельном салате. С трудом привыкнув после японской еды к русской, он нашел весьма унылой финскую кухню с ее бесконечной рыбой и картошкой. Вздохнув, бывший полицейский из Оцу налил в рюмку водки и огляделся в поисках товарища, с которым можно было бы чокнуться. Но нет, все оживленно разговаривали между собой, лишь Крупская все так же посматривала.
– А что же товарищ так тихо сидит? – неожиданно спросил Ульянов-Ленин и вопросительно поднял подбородок так, что его бородка уставилась прямо на Цуда. – Товарищ, видимо, из Туркестана? Может быть, вы плохо знаете русский язык?
– Я хорошо знаю русский, товарищ Ленин, – сказал Цуда. – И я не из Туркестана, я монгол.
– Товарищ Джамбалдорж – испытанный член РСДРП, – добавил приехавший с ним из Петербурга студент Ромоданов. – Девятого января был в первых рядах, ранен в руку.
– Прямо из Монголии?! – оживился Ленин. – Как интересно… Когда же вы наконец свергнете иго маньчжур?!
– Нет, я давно уже в России. Десять лет.
– Жаль, жаль, – сказал Ленин. – То есть не потому, что вы десять лет в России, а потому, что не можете рассказать нам, что же сегодня происходит в феодальной Монголии. Но вы кушайте, кушайте, товарищ, а то я вас отвлекаю…
Цуда еле заметно улыбнулся. Примерно те же слова говорил ему Жамсаран Бадмаев, гениальный тибетский врач и талантливый аферист, действительный статский советник, лечивший царскую семью приятель «божьего человека» Григория Распутина. В кабинете Бадмаева, когда тот распорядился подать ужин на двоих, сам не понимая, зачем привечает этого странного незнакомца, явно притворяющегося монголом.
Цуда знал, что Бадмаев – хитрый человек, но мудрый. Поэтому он решил действовать прямо и показал ему сверчка. Более того, он положил сверчка тому в ладонь, и статский советник, щуря и без того узкие глаза, погладил пальцем металлическую спинку.
– Великая вещь, – сказал врач. – Где вы ее взяли? Впрочем, нет-нет, не спрашиваю… Берегите ее.
Бадмаев бережно положил сверчка в руку японца.
– Я не стану задавать вопросов. Возможно, я в чем-то не настолько хорошо разбираюсь, как говорю сам и как принято думать, но… С чем вы пришли ко мне?
– Я и сам не знаю, – признался Цуда и рассказал, что его привел сверчок. Бадмаев с любопытством выслушал и покачал головой:
– Мне рассказывали о таком, но чтобы вот так… Я могу чемто помочь?
– Думаю, да. Вы близки с человеком, которого зовут Григорием Распутиным?
– Распутин-Новых, да-да… Он бывает у меня. Видите ли, некоторые проблемы по мужской части…
– Это не столь важно. Важно, что он вхож к русскому императору. Я общался с ним…
– С Распутиным? – перебил Бадмаев.
– Нет, с императором, – спокойно сказал Цуда. – Он глуп. Глуп и испуган, он не понимает, что у него в руках, не понимает, что с этим делать. Он бросается в объятия любому советчику, которого не боится – пусть это будет его жена или же этот развратный проходимец Распутин. Плюс ко всему царь весьма религиозен, а глубоко верующий человек – это игрушка, марионетка. Свои желания всегда можно облечь в желания господа, и тогда он сделает все, что угодно.
– Вы жестки в суждениях.
– Я говорю, что вижу. Десять лет назад я был совсем другим человеком, но после того, как… А впрочем, это неважно. Вы сможете устроить мне встречу с Распутиным?
– Конечно. Единственное что я не могу сказать заранее, когда он явится… Но как только узнаю, сразу вам сообщу. Как вас найти?
Цуда сказал свой адрес, и Бадмаев записал его в пухлый молескин.
– Простите, – врач был учтив и вежлив, – но это же трущобы, если я не ошибаюсь… Почему вам не переехать в лучшее место?
– Я привык, – ответил Цуда. – Самурай даже в мирное время не будет думать о доме как о своем постоянном обиталище и не будет растрачивать усилия на изысканное его украшение. Кроме того, если дом окажется охваченным огнем, он должен быть готов быстро построить новое жилище. Поэтому того, кто не предвидит этого, тратит на строительство дома слишком много денег и даже с охотой влезает в долги, можно считать только лишенным здравого смысла и понимания вещей.
– Вы японец? – с пониманием спросил Бадмаев, наливая себе и гостю чай, пряно пахнущий травами.
– Нет, – покачал головой Цуда. – Я им был.
…Ульянов-Ленин тем временем опустошил еще одну кружку и продолжал, стуча пальцем по скатерти:
– Пролетариат должен был всеми силами отстоять свою самостоятельную тактику в нашей революции, а именно: вместе с сознательным крестьянством против шаткой и предательской либерально-монархической буржуазии! Вот вы, товарищ Джамбалдорж, как относитесь к крестьянству?
Цуда растерянно посмотрел на окружающих. Видимо, это и требовалось Ленину.
– Вот! Вот типичная реакция пролетария! – воскликнул тот. – И мы должны сделать все, чтобы эта реакция была иной, потому что это не вина пролетариата – это наша вина!
Цуда вздохнул и снова принялся ковыряться в картофельном салате. Крупская не спускала с него глаз.
Бутылка арманьяка быстро опустела, и поручик Курбанхаджимамедов сказал, что желает немного отдохнуть, а Гумилев, если хочет, может погулять по городу и заодно купить револьвер.
– А как же вы? Без оружия?!
– Мое оружие прибудет завтра, – уклончиво отвечал Курбанхаджимамедов.
Оставив поручика почивать, развеселенный и взбодренный арманьяком Николай спустился по мраморной лестнице и отправился знакомиться с Джибути.
Город казался вымершим: из-за жары с полудня и часов до четырех все двери и окна были закрыты, молчал рынок, только редкие европейцы или подгоняемые некоей срочной нуждой сомалийцы пробегали по душным улицам. Гумилев уже знал об этом обычае от попутчиков, а потому вынул из кармана часы и щелкнул крышкой – без четверти четыре. Вскоре Джибути начнет оживать.
И в самом деле, не успел он свернуть с припортовой улицы, где находился отель, на другую, как неведомо откуда вокруг начали появляться экипажи с арабами в пестрых чалмах, европейцы в белых тропических одеяниях и таких же легких шлемах, с террас кафе остро запахло кофейным дымом. Гумилев не удержался и поднялся на одну из террас, сел за хлипкий столик, и сразу же ему принесли, не спрашивая, чашку кофе. Поэт отпил маленький глоток, наслаждаясь горьким вкусом.
– Мсье, – сказал кто-то, дергая его за рукав.
Это оказался араб-карлик ростом с аршин, с громадной приплюснутой головой, на которой кривилось детское личико с нечеловечески острыми зубами. Карлик молчал, но Гумилев понял, что это всего лишь местный попрошайка, который пришел за своей данью. Покопавшись в кармане, Гумилев нашел несколько мелких французских монет и высыпал их в протянутую с готовностью ладонь, с мимолетным ужасом заметив, что та была трехпалой.