Заканчивается XX век — век революций и войн, век страстных и кровавых утопий, век предательств, страданий и мужественного стояния в вере и правде. Реальность, составившая плоть русской истории XX века, всегда была чрезмерна: с ее перехлестами и перегибами, с ее глобализмом и масштабностью приходилось считаться культуре. А сегодня хочется… тишины. Да, именно тишины — как средства против нового базарного варварства в культуре, как освобождения сознания от навязчивых политических концепций, как необходимого условия для сосредоточенного внимания к глубинным основам культуры и жизни.
А потому чрезвычайно важно вернутся к вопросу об ориентации на классический консерватизм в культуре и литературе. Именно он, как мне видится, может стать областью удержания в пределах культурной нормы, именно он — путь к дальнейшему плодотворному существованию национальной литературы и шире — культуры. Следовательно, нас не может не волновать вопрос об оценках современной культурной ситуации, — с одной стороны, и вопрос о тех «величинах прошлого», которые одновременно являются «вечно юнеющим будущем», — с другой.
В наше время культурная стратегия часто вырабатывается «в одиночку» — сегодня и один в поле воин, ибо в культуре и литературе все отчетливее видна черта между ее верхними и нижними «этажами». Оставаться наверху, на опасной высоте (где так мало земных плодов и материальных благ) позволяют себе те, кого бы я назвала сделавшими выбор рыцарями культуры. Этот выбор обязывает к определению, выявлению, называнию внутреннего идеала, опирающегося на мощь Традиции. Сделавшего выбор не может устраивать ни комбинирование виртуальной реальности, ни модный ныне не-крореализм, включающий в себя «похоронную верность» реальности, траур души и наслаждения мертвым. Свет Традиции, ощущаемый нами, «требует» поставить вопрос о границах православной культуры, о возможности поворота к подлинному духу культуры, хотя нельзя не увидеть, что маятник Традиции имеет сегодня большой размах — актуализация «древних смыслов» жизни и культуры также очевидна. Много споров вызывает, в частности, и возникший недавно «национально-революционный» стиль новых левых.
Культура — это всегда развертывание панорамы смыслов, тенденций, форм как высшего, так и низшего порядка; это всегда развертывание борьбы идей красоты и греха. Печать отвержения классической и традиционно-православной красоты лежит на современной культуре — но не является ли это обстоятельство поводом для возвышения и утверждения всего того, что осуждено и изгнано?
Конечно, с тех самых пор, как литература светская отделилась от духовной, всякий писатель обречен на поиски новизны — индивидуального литературного языка в пределах Традиции или за ними, новых героев, новых идей. Всякий писатель, таким образом, обязательно осмысливает свое творчество по отношению к Традиции (здесь возможно согласие, спор, конфронтация, развитие, кощунство и т. д.), и в то же время обеспокоен индивидуальностью своего творчества, заботится о неповторимости, оригинальности, новизне.
Какие же новые герои появились в нашей современной литературе — литературе последнего десятилетия?
Проститутки, бомжи, люди «дна» стали первыми новыми героями литературы. Позже их ряд пополнили «дебилы и выродки Татьяны Толстой, идиоты и маньяки Виктора Ерофеева, философствующие алкоголики Венедикта Ерофеева и Зуфара Гареева, «чудаки на букву М..» Евгения Попова, трепачи и проходимцы Вячеслава Пье-цуха, сексуально озабоченные героини Валерии Нарбиковой и Ларисы Ванеевой, кататоники и люмпен-интеллигенты Людмилы Петрушевской». Критик, которого я процитировала сочувственно относится к героям «другой прозы». Тем не менее, он делает такой вывод: «Порой даже кажется, что люди эти только уродствами (в лучшем случае причудами) друг от друга отличаются. И более того, они и интересны-то, получается, чуть ли не единственно этими вот своими уродствами и вывертами…» В этой характеристике явно ощутим и конфликт с традицией ближайшей — советской (потому и «другая проза»), и с традицией русской классической литературы. Нормы советской литературы не позволяли выводить на литературную сцену «уродов и выродков» — эта проблема оставалась в области социальной и не являлась проблемой художественной, эстетической. Русская классика много говорила о человеческих пороках и грехах — но именно человеческих страстях, а не животных инстинктах: «оскотинившегося человека» трудно разыскать в русской литературе, избегающей физиологизма.