Наряду с подобными новыми героями, означенными выше, появилось достаточно много произведений с изломанно-изящным героем постмодерна, сочинений-стилизаций под декаданс — со «светскими манерами», «барскими запросами», в общем, роскошно буржуазных по своему духу. Мне же представляется, что при всем раз- линии героев, оба слоя литературы делает похожим то «особенное обстоятельство», что новизна ее нравится читающей публике так же, как нравятся сегодня скандалы и соблазнительные картинки в бульварных газетах. «Философский смех» писателей «литературы для литературы», кажется, освободил их от человеческих и божеских законов. Такого рода литературы доходит до того, что уже и мат в ней обосновала как проявление национальной стихийной силы. И это «элита», и это «верх» литературного здания? А что же внизу? Внизу жирует «греховная литература», нечувствительная ни к каким страхам, кроме полицейского штрафа. Ее новые идеи опираются на все разнообразие нечистот — в языке, в мыслях, в чувствах.
Литературный процесс не только сегодня, но и во все времена, и в другие эпохи вырастал на контрастах. Культу разума противопоставлялась апология чувствительного сердца, материализму и нигилизму — антинигилистический роман; официальной культуре — «культура два» и модернистские течения. Но никогда еще, как сейчас, грязи бомжа не противопоставлялась грязь образованного эстета.
«Греховная литература» — действительно неизвестная нам до недавнего времени — наиболее яркий «символ» постсоветского периода в нашей культуре. Писатели настолько захлебнулись от свободы в вопросах пола, что описания — самые нецеломудренные и откровенно непристойные возводят в ранг проблемы: мы, мол, должны теперь разделять эстетику эротики от порнографии. Я не буду говорить подробно на эту тему. Мне представляется, что больше одной «книги любовных приключений» и прочитать-то невозможно, так как это бессмысленное занятие — клише и штампы переходят в этого рода романах из одного в другой.
Асоциальность, негероичность, безыдейность — все это опреде-ления-«зарубки» литературной жизни последнего десятилетия, проделавшего путь от литературы протеста, насмешки, абсурда и «чернухи», от тьмы частных разделений на метафористов, конструктивистов, соц-артовцев, концептуалистов, мистических реалистов до оформления в постмодернизм (с его «деконструкцией», распадом, объявленной смертью культуры) и «просто» искусство, где слово все еще раскрывает художнику свой сокровенный смысл.
Теоретики постмодернизма, тасующие «колоду» имен, теперь озабочены поисками прародителей, среди которых называют акмеистов и «обернутое», Шаламова и Ремизова. Замечательно при этом то обстоятельство, что как модернизм, так и «пост» порождают сложные интеллектуальные схемы-комментарии, эстетические манифесты, глубокомысленные интерпретации, которые гораздо сложнее и умнее самих текстов писателей-модернистов. После лихого пассажа о концепции «смерти автора», о «перемешивании форм дискурса», «смешении горизонтов» или «новом статусе подлинности» приводится такой плоский, бездыханный и жалкий «художественный» текст, что, право, невольно думается: не для того ли только и существует постмодерн? не для умственных ли упражнений, напоминающих бег на месте?
Все последние годы литература, подозреваемая в связях с социальностью, вызывала устойчивое и почти единственное чувство — авторской и критической брезгливости. Естественно, что в такой ситуации не могло возникнуть ни что иное, как социальность, питающаяся отрицанием в любых формах, — даже русский язык был заподозрен в «услужении тоталитаризму», даже традиционные литературные формы объявлены скомпрометировавшими себя связями с соцреальностью.
Энергия сопротивления часто питала искусство. Но мы знаем, что из сопротивления вырастало отрицание, из критики культуры обывателя вырос модернизм. Вспомним начало века, десятые годы. Тогда некоторые направления в литературе стремились уничтожить «Я» в творчестве, проповедовали отказ от психологии, требовали «убрать человека» из литературы. На слуху были тезисы: «нет ничего безнравственного для нас», «будем смело творить «безобразие» в литературе и будем убивать повсюду торжественность», новое искусство мыслило себя «без большой буквы и фигового листка». Все эти «парадоксы» были рождены в среде сугубых эстетов, но направлены на будоражение толпы, «уснувшего обывателя», нацелены на улицу, которую художники хотели «перекричать». «Чтобы заставить остановиться всю мимо несущуюся массу, нужно дать искусство ошарашивающее, мгновенное, стремительное и броское, — говорили футуристы. — Нужно ритмически бить по нервам…». Наверное, трагедия культуры наступает тогда, когда теряется равновесие между эстетическим и этическим, между «высоким» и «низким», между массовым и тонким, аристократическим, духовным. Кажется, что сегодня это равновесие утрачено.