— Я много занимался балканским вопросом благодаря своей бывшей деятельности в балканском секретариате. Следует представить себе дело таким образом …
Он начал с XIX века, описал особенности взаимоотношений между классами на Балканах, роль национально–революционной интеллигенции, которая хотя и была революционна, но никогда не была подлинно марксистски настроена, и влияние которой до сих пор ощущается в партии. Он говорил о троцкистах, которых хотя и удалили из югославской компартии, но мышление которых еще не преодолено, и о югославских партийных вождях, которые, хотя и были примерными борцами, но — поскольку они все время оставались в своей стране — не имели возможности пройти соответствующую подготовку.
— Все эти факторы вместе взятые, — Пауль Вандель говорил уже более получаса, — создали ту ситуацию, которая привела к сегодняшнему положению.
Хотя это и был очень подробный доклад, он меня не убедил.
Может быть Антон Аккерман мог мне разъяснить проблему? Я считал его одним из самых умных людей в партийном руководстве, единственным, кого действительно с правом можно было назвать партийным теоретиком. Хотя я и знал, что он, говоря со мной, будет защищать резолюцию, я пошел к нему.
Мы сидели в одной из комнат его виллы, обставленной с большим вкусом.
— Давай‑ка выпьем сначала коньяку. У тебя такое лицо, будто ты страдаешь «политическими коликами», — сказал он.
— Вполне соответствует истине. Знаешь, я думаю…
— Можешь не продолжать. Я могу себе представить в чем дело: Югославия.
Я не успел слова сказать. Мне показалось даже, что он боялся моих возможных аргументов в пользу югославов, которые могли бы затруднить его положение.
Он встал и начал ходить по комнате. В противоположность Ванделю он не искал никаких ни исторических, ни социологических обоснований резолюции Коминформа.
— Вольфганг, ты же, несмотря на свои молодые годы, уже старый партиец. Ко многому приходится привыкать. Представь, что ты плывешь на корабле, капитан которого, ты это знаешь, — всегда благополучно проводил корабль между всеми подводными камнями, скалами и рифами; и вдруг он делает резкий поворот, кажущийся тебе немотивированным или даже неправильным; нужно просто иметь доверие к капитану, так как он наверное знает, почему он так делает: надо думать, что он, вероятно, лучше видит и не мешать, а, наоборот, помогать ему, — даже если этот поворот совершенно непонятен.
Он не смотрел на меня, а глядел все время в пол перед собой.
Когда я сегодня вспоминаю этот разговор, он во многих отношениях кажется мне типичным для той раздвоенности сталинской идеологии, которая притязает на то, что действует по стройному и логическому диалектическому методу, в то время как, в действительности, она пользуется им лишь как средством последующего оправдания, идеологии, в которой основной принцип политобучения состоит в том чтобы держаться точно установленных определений, обосновывать все мероприятия логично и ясно, а потом, вдруг, без подготовки — именно при таких «поворотах» советской политики, которые просто невозможно логически обосновать — вводить иррациональные моменты слепой веры в «непогрешимого капитана».
Мои лекции и семинары в Высшей партийной школе я продолжал вести, но сердце у меня к ним уже не лежало. Мои мысли все время возвращались к югославам, к партии, которая претворяла в жизнь то, что мне казалось верным: построение независимого от СССР социалистического общества. Мои мысли, мои симпатии, мои надежды, мои пожелания были с югославскими коммунистами, на которых нападал и клеветал Коминформ.
Спустя два дня я собирался посетить одного знакомого из югославской военной миссии, с которым я в прошлом году говорил о моей поездке в Югославию. Я решил дождаться темноты и идти пешком.
Чем ближе я подходил к Пфейльштрассе, где находились виллы югославов, тем чаще я оборачивался, чтобы проверить нет ли за мной слежки.
До моего сознания вдруг дошло мое совершенно новое положение: ответственный партработник, прошедший политическую школу в Советском Союзе, преподаватель Высшей партийной школы СЕПГ, собирающийся посетить югославского коммуниста и партизана, должен делать это тайком. Еще несколько недель тому назад эта мысль меня бы глубоко поразила. Сейчас мне было от нее лишь грустно. Внутренне я уже перестал быть ответственным работником СЕПГ — в ту минуту мне стало это особенно ясно. В первом доме по левой стороне Пфейльштрассе жил Пауль Маркграф, до 1949 года начальник полиции Восточного Берлина. Он в тот же день, что и я, прибыл самолетом из Москвы.