Я был снова потрясен тем, что многие руководители партии пытаются ничего не значащими фразами совершенно отмести очевидные противоречия, делая это как для других, так и, в первую очередь, вероятно, для самих себя. Осторожно сделал я еще один, последний, шаг.
— Мне кажется, что дело не в плохих или хороших аргументах, а в некоторых основных принципах марксизма. Югославы в своих брошюрах утверждают, что с появлением народно–демократических стран создалось новое положение. Эти страны находятся на пути к социализму и этим самым возникает вопрос отношения этих стран к Советскому Союзу. Югославы выставляют, по моему мнению, совершенно правильное марксистское требование, что между странами народной демократии и Советским Союзом должно быть полное равноправие и что не может быть ведущих и зависимых социалистических стран, — все государства должны быть равны.
Мой собеседник явно занервничал. Он махнул рукой:
— Погоди, Вольфганг, давай будем трезво исходить из фактов. Что значит равноправие? Видишь ли: борьба, происходящая в мире, в конце концов, большая шахматная игра.
Он нарисовал в воздухе шахматную доску:
— На этой доске есть только белые и черные. Два противника стоят один против другого. У каждого различные фигуры, разные по своему значению, которыми он распоряжается. Но двигать этими фигурами может только один, это можно делать только из центра, а этот центр может быть только в Москве или… может быть, ты хочешь поставить Белград на место Москвы? — спросил он иронически.
Я вспомнил Маркса и Энгельса, которые всегда высказывались против ведущей роли одной партии внутри Интернационала, Ленина, который даже после победы революции в России отклонил и осудил мысль о ведущей роли победоносной большевистской партии.
Мое молчание было воспринято моим собеседником иначе: он, вероятно, подумал, что его теория шахматной доски произвела на меня впечатление.
— Мы должны подходить к делу трезво. Ты ведь не со вчерашнего дня на партийной работе. Разве ты никогда не замечал одной особенности в названиях «СССР» и «Советский Союз»?
Я не сразу понял, куда он метит.
— В этих названиях отсутствует понятие «Россия». Это ведь не случайно. Этим создается возможность вступления в этот союз последующих социалистических государств. Неужели ты думаешь, что мы сможем существовать как самостоятельные государства, независимо от СССР, если страны народной демократии, а позже советская оккупационная зона, достигнут основ социализма? Мы должны смотреть на эти вещи реально. Здесь, между собой, мы можем об этом говорить откровенно.
Несмотря на то, что мы были в комнате одни, он невольно понизил голос.
— Вполне возможно, — я не говорю, что это необходимо, — что в какой‑то момент страны народной демократии войдут как новые республики в состав СССР. Конечно, сейчас еще рано об этом говорить и ты, пожалуйста, об этом не говори никому, — но ты должен об этом хотя бы знать. В этом все дело, а не в каких‑то дискуссиях о равноправии между социалистическими странами.
Этот разговор подтвердил, что мне в этой партии делать больше нечего. Я стремился не к новой советской республике, а к независимой равноправной социалистической Германии.
Противоречие между моей официальной деятельностью в Высшей партшколе СЕПГ и распространением титоистической литературы среди партработников не могло долгое время оставаться незамеченным. Я знал, что не смогу этим заниматься. Поэтому я спешно готовился к бегству.
Часто я размышлял, не выступить ли мне во время открытого собрания перед всей партшколой и не сказать ли правды о резолюции Коминформа, не доказать ли её лживость, не высказаться ли за независимый путь к социализму? Когда я думал об этом спокойно, то я понимал, насколько безумными были такие мысли.
Чего бы я достиг? Сразу же после первых фраз меня силой заставили бы замолчать и затем сослали бы в такие места, где я вообще ничего не смог бы сказать. «Революционный романтик», называл я самого себя. «Честно, но бесплодно». Поэтому мне показалось более рациональным остаться возможно дольше в Высшей партшколе, заставить размышлять все большее количество партийцев путем частных разговоров и, если я добьюсь их согласия, раздавать им материалы. Если бы это было вскрыто, то я еще мог попытаться бежать в Югославию. Такое бегство в Югославию должно было бы заставить размышлять еще большее количество партийных товарищей — ведь я был единственным ответработником СЕПГ, бывшим с официальным визитом в Югославии после 1945 года.
Наступил февраль 1949 года. СЕПГ все больше приспосабливалась к своему «советскому образцу». На 1–й партийной конференции от 25 до 28 января 1949 года было ликвидировано равенство между бывшими членами социал–демократической и коммунистической партий, в пользу, прежде всего, тех членов коммунистической партии, которые были в московской эмиграции. Центральный секретариат СЕПГ был распущен. Вместо него было создано Политбюро, состоявшее из шести бывших членов компартии и трех бывших социал–демократов. Для проведения текущей работы был создан «малый секретариат» под председательством Ульбрихта. За ним последовала Центральная контрольная комиссия под председательством Германа Матерна. Все это происходило под лозунгом превращения в «партию нового типа» — но это было не что иное, как выравнивание СЕПГ по сталинской партии Советского Союза. Компартии Западной Европы ожидала та же участь. Руководители партий получили в конце февраля распоряжение открыто заявить, что коммунистические партии, в случае военного конфликта, будут поддерживать советские войска. 2 марта 1949 года соответствующее заявление было сделано также Политбюро СЕПГ. Этим шагом уничтожалась последняя видимость независимости. Партия открыто признала себя вспомогательным отрядом Советской армии.