Это было последнее заявление СЕПГ, которое застало меня в советской зоне Германии.
Через несколько дней в мою квартиру в Высшей партшколе зашел один ответработник.
Он немного замялся.
— Я хотел бы с тобой поговорить наедине.
— Политические колики?
— Да, причем серьезные.
— Останется между нами. В чем дело?
Полчаса мы говорили осторожными намеками. Потом он неожиданно сказал:
— Знаешь, у меня такое чувство, что не все правда, что говорят о Югославии.
Я радостно протянул ему руку.
— Твое чувство тебя не обманывает. Я уверен, что югославы правы.
Он посмотрел на меня с удивлением. Этого он не ожидал.
Я открыл ящик, который всегда держал запертым и выложил на стол целую стопку югославских брошюр на немецком языке.
— Дай мне это почитать, — сказал он почти лихорадочно. — Я до сих пор ничего не получал. Я ждал как раз этого.
— Не спеши, не спеши, — должен был я сдерживать моего нового единомышленника, — вот тебе сначала югославский ответ на резолюцию Коминформа и речь Тито на V съезде партии. Когда прочтешь, принеси назад, после этого получишь другие материалы. Но будь осторожен!
Он пообещал быть осторожным, спрятал материалы во внутренний карман и ушел.
Я озабоченно смотрел ему вслед. У него был правильный политический инстинкт. Но был ли у него, кроме того, опыт, чтобы скрыть свои чувства? Несмотря на то, что он был сравнительно крупным ответработником, он был на несколько лет моложе меня и не имел той строгой выучки.
На следующий день, рано утром, он снова появился. Он был полон воодушевления.
— Наконец‑то я нашел товарища, с которым могу говорить откровенно!
И он засыпал меня оппозиционными мыслями. Теперь мои опасения увеличились. Его честность была вне подозрений, но его темперамент мог оказаться для нас роковым.
Через три дня я со страхом увидел его в столовой Высшей партшколы окруженным целой группой внимательно слушающих ответработников. Среди них были «стопроцентные», — но он продолжал говорить.
Я ушел. Позже я узнал, что во время этого обеда начали развиваться события. Действительно, в столовой Высшей партшколы он говорил открыто о Югославии и о резолюции Коминформа и отвечал на все заданные ему вопросы, среди которых, конечно, были и провокационные; он был знаком с материалами и защищал правое дело. Затем, в пылу спора, нарушая все правила конспирации, он призвал меня в свидетели.
— Вольфганг Леонгард сказал еще, что… — Он в тот же момент спохватился, но уже было поздно. Слова были произнесены.
На следующий день я пошел, ничего не подозревая, на один из моих обычных семинаров.
— Тебя вызывает, немедленно, Рудольф Линдау, — сказали мне.
Линдау стоял в дверях директорского кабинета. Холодно и озлобленно, не подавая мне, как обычно, руки, он вымолвил:
— Я хочу переговорить с тобой после семинара.
Никогда мне не было так трудно проводить семинар. Я все время посматривал на часы. Наконец эти три часа прошли.
Я пошел к Линдау. Ни слова не говоря, он повел меня в директорский кабинет. Там сидело пять крупных партийных деятелей. Перед ними лежали карандаши и бумага.
Картина была такой же, как в школе Коминтерна в 1942 году. Теперь, весной 1949 года, я снова стоял перед этими холодными партаппаратчиками и снова мне предстояла «критика и самокритика».
Спокойно я смотрел на сидящих передо мной партийцев. Конечно, особенно приятно мне не было, но они не производили теперь на меня прежнего впечатления. «Они никакие не коммунисты, — думал я, — настоящие коммунисты это те, кто борется против подчинения Советскому Союзу, против нечеловеческих методов слежки».