Дослушав до конца дебильные и наивные предложения по тому, как сделать жизнь в стране комфортнее, Вова ощутил, как по коже головы пробежали мурашки. Странно, почему вдруг в этот день в этих обстоятельствах организм парня так странно отреагировал на довольно понятное и простое в сути дела слово — «революция». «Революция будет…» — шепнул мужчина в ебаных обтягивающих толстую жопу джинсах и, слившись с толпой, удалился куда-то, пока Вова, переживая очередную запоздалую волну аудиального оргазма, по-щенячьи подергивался.
Вообще Вова был ярый противник какой-либо революции. Не то чтобы он не признавал ценность такого явления. Он всегда учитывал исторический контекст — Вова был не тупой. Но, честно говоря, революция для него была просто безумной кровавой бойней, из которой не выходят победителями. В общем он так считал про абсолютно любое явление человеческой жизни. Даже саму жизнь он считал ебаным продолжением бесконечно уебищной системы, в которой проигрывают все — без исключения.
Однако это не мешало Владимиру считать жизнь игрой-бродилкой, он до последнего считал и считает до сих пор, что он, даже с условием того, что в подобных играх невозможно выиграть, явным образом проиграет. Проиграет по-крупному, с размахом.
Вове везло, никто не спорит. Он родился в хорошей семье с хорошим достатком. Всю школьную жизнь Володя был хорошист-девственник. На тусовки его почти не звали. Или звали в самые незначительно добрые, тухлые и не жестокие тусовки — в них невозможно было воспитать свой характер, невозможно было потерять себя. Это угнетало, но он не сдавался. Он сам начинал пиздить алкашку у отчима, сам начинал выпрашивать у прохожих сигареты, сам начал искать барыг среди местных. Вова делал все сам. И пил он в одиночестве. От травы всегда плакал. Сигареты он выкуривал за секунды, но делал это так эффектно, что, ловя после очередного трюка свой взгляд в зеркале, вдруг ощущал себя одним большим профессионалом всего — мастером мира.
Девушка Вовы не поверила в рассказ о революции. Ее смутила не сама возможность того, что произойдет — ее смутила тонкая струйка слюны, которая, аккуратно огибая Вовину жидкую бородку, сопровождала ярые восхищения парня, как казалось, неминуемым событием.
То, что из мелкого бытового ума Вовы вдруг начала изливаться безграничная энергия, заинтересованность страшным словом «революция», удивило не только Веру, но и маму Вовы, хотя она не была типичной великовозрастной мамой.
В 80-ые Надежда Александровна состояла в модной тусовке питерских литераторов. Писала для дрочащих на Перестройку газет. И ее ценили очень сильно, ведь в свои 20 она умела сочетать мудрость и радикальный политический экстремизм как никто другой. Но и проблемы таких хоть и во многом ограниченных (как хотите, так и понимайте) интеллигентиков-диссидентов ее коснулись сильно. Ее, как и почти всех, звали на поклон уже новой власти. Хотя к тому моменту у нее появился Вова, а политическую и журналистскую карьеру она оставила где-то там. Последнее любимое занятие (писательство) уже не приносило каких-либо финансов — из мейнстрима она давно выпала из-за неоднозначной позиции: неразборчивая злость и ненависть вдруг становились проявлением сострадания потерявшим и сожаления об утраченном. В каждом слове борьбы прослеживалась глубокая чувствительность, которая, ломая невыдержанный стиль, создала пелену умиления действительностью. Все становилось таким наивно острым. Надежда Александровна писала: «Полудохлые пьяницы-дебилы клали обратно подобранные случайно тесаки, о штанину вытирали с них кровь, а потом укладывались на тонкие перины. Слюна их капала на ламинат, который уже начал взбухать».
Со временем Надежда Александровна перестала писать. Последнюю свою книгу она не закончила: споткнулась на слове, которое вдруг вылетело из головы; потом подошел Вова с физикой, и все вдруг опостылело — а после и забылось.
В общем, непростая мать, вы не думайте. И вот она удивилась, потому что ее сын был спокойным мальчиком из числа тех интеллектуалов, которые только в силу своего происхождения считаются таковыми — и тут вдруг начал бегать по квартире и в любом разговоре вставлять и причмокивать это лживое слово «революция».
Вова говорил. Кишки его болели. Как хорошо, что будет революция! Представьте. Ну, просто представьте.
Но Вера не хотела представлять. Она жила этим днем. В общем, о чем разговор… Трудно назвать ее девушкой Вовы. Он и она, конечно, так представляли друг друга своим знакомым, но в общем за гранью тусовки становилось тяжело выстраивать взаимоотношения. Они жили по разным графикам. Когда был свободен один — был занят другой. Встречались они редко, и потому их общий проект построения долгих крепких романтических связей был в простое, хотя в самом начале все зиждилось на очень глубокой симпатии, ментальном единстве. Не то чтобы пара рушилась — просто мощные несущие конструкции никто так и не достроил, и эти постаменты памяти так и не разродились в новые мосты.