— Да и у нас кое-кто не лучше выглядит, — вставил я. — Приходил ваш ортодокс Стайнов. Предупреждал и угрожал. Он, наверное, и капитан-директору наговорил.
— Возможно. Для этого я и пришел. Авось вместе что придумаем.
Но придумывать нам ничего не пришлось. Все вдруг решилось само собой. Не успели мы пройти в кают-компанию, как вахтенный доложил, что Хаугли просит разрешения прийти попрощаться.
— Зови его сюда, — предложил Куренков.
Норвежец появился в кают-компании, раскрасневшийся и смущенный. Он, видимо, очень спешил, потому, что не сел на предложенный стул.
— Что случилось, Сигге? — поинтересовался Демчук.
— Все вэри вэлл, — ответил норвежец. — Прошу прощения за беспокойство. Ит из офли кайнд ов ю{Вы страшно добры (а н г л.).}. Я встретил Эба Балфора, он правая рука Джона Сэрби. У них ту шип… два старых китобойца задержались в доке. Меня берут на «Джеффрис» капитан-гарпунером. Условия — файн, я лучшего не ждал. К вам прибежал сказать благодарность.
— Но мы ничего не сумели для тебя сделать, — возразил боцман.
— О нет, вы замечательно сделали. Я только прошу не иметь сравнение по Ула Ростад на весь норжка народ. Он гастли фибс — жуткий вранье. Ула Ростад на Библии хи майд эн оусд…{Он дал клятву (англ.). } не выдавать секрет гарпунерского Союза. Его слова — обман. Им нужно много монит. Старый Ула не должен учить рашен. Старики не желают конкуренции. Понимает?
— Поняли, Сигге, файн поняли, — заверил его Куренков. — Значит, весь норвежский народ не похож на Ростада?
— Hay, нау, чельд возми! Мы лучший друг… сейлор комрад!.
— Ну что ж, тогда желаем тебе счастливого плавания. Гуд лак!
И Куренков, хотя мало был знаком с Хаугли, крепко обнял его.
РЕВУЩИЕ И НЕИСТОВЫЕ
Суда нашей флотилии стали готовиться к переходу через широты, которые- моряками всего мира прозваны «ревущими сороковыми». Именно на этих широтах, где на тысячекилометровом пространстве сливаются два океана, природа как бы создала непроходимый ветро^ вой барьер. Шальные потоки воздуха, устремляющиеся с запада на восток, разделяют Южное полушарие на две части — холодную и жаркую. Непрекращающиеся бури, став высокой стеной, задерживают ледяное дыхание Антарктиды, не пропускают его к берегам Африки и одновременно сметают тепло, идущее из тропиков. Ураганные ветры порой так буйствуют, что вздымают волны, похожие на заснеженные горы.
Боцманы убрали с верхних палуб все лишнее, а оставшееся накрепко принайтовили болтами, стальными тросами и цепями. Матросы задраили люки, горловины. Механики ходили с озабоченными лицами и еще раз проверяли судно и машины, так как от ушедших на рассвете австралийских судов по радио поступили вести, что их треплет сильный шторм.
Советским кораблям нельзя было дольше задерживаться в Кейптауне: начался сезон охоты. К полудню вся флотилия собралась на рейде, построилась в походную колонну и двинулась в путь.
До мыса Доброй Надежды суда шли в спокойных водах, но стоило выйти на простор Мирового океана, как их встретили бесконечные стада белогривых волн, подгоняемых сильным ветром.
Горизонт был хмур, он почти сливался с темной далью океана. Это предвещало шторм. Боцман со старшим механиком еще раз проверили, нет ли на судне щелей, куда бы могла проникнуть вода, не ослабли ли крепления, плотно ли задраены люки и заглушки. Вахтенные надели непромокаемые плащи с капюшонами и приготовились к борьбе со стихией.
Ветер усиливался. Он срывал с верхушек волн пену и клочьями забрасывал на мостик. Суда шли, слегка накренясь.
Мы со старшим механиком пробрались к кочегарам. Трушко, увидев зеленовато-бледное лицо Мазина, спросил:
— Продержитесь до конца вахты?
— Ой, навряд ли… мне уже худо, — страдальчески кривясь, ответил тот. — Я же просил перевести меня на базу…
— Только прежде времени не распускайся, — прокричал Трушко и поспешил уйти.
Когда я, сменив старпома, вышел на мостик, свет вокруг уже померк. Ревущий океан был вспенен и изрыт высокими волнами. Свист ветра превратился в какой-то сплошной сиплый вой.
За рулем находился Трефолев. Широко расставив ноги, бывший балтиец крепко вцепился в штурвал и, не отвлекаясь, смотрел вперед. Он понимал: стоит не удержать судно носом к высокой волне — тяжелый удар обрушится на китобоец.
«Очень хорошо, что на руле Трефолев, — подумал я. — С ним мы уже сплавались, он поймет меня по любому жесту. Не в таких бывали переделках».
Водяная пыль, проносясь над судном, хлестала в лицо, секла глаза. Всматриваться в ревущую темень было трудно. От влажных ударов ветра деревенело лицо и болели глаза. Подняв локоть левой руки на уровень носа, я приказывал себе: «Не жмуриться, не отворачиваться… Терпеть! Это еще только начало. Тебе же шторм не в диковинку».
Да, да, держи полный ход, иначе судно не будет слушаться руля. И зорче поглядывай по сторонам, следи за впереди идущими, чтобы ненароком не натолкнуться на кого-нибудь из них. В такую темень всюду подстерегает опасность. Малейшая неточность, промашка твоя или рулевого — и… волна сметет с мостика всю вахту.
Казалось, ветер собирается поднять на воздух всю воду океана. Меня не могли защитить ни плотный непромокаемый комбинезон, ни наглухо застегнутый плащ с капюшоном. Я стоял под резкими струями дождя и колючих брызг…
Высокие волны бились в надстройку, взлетали на мостик, стучались в задраенные двери, стремились проникнуть внутрь судна, к перегретым работающим машинам.
«Какой ад сейчас внизу», — подумалось мне. И, как бы в ответ на мои мысли, открылся носовой люк, ведущий в матросский кубрик. В кружке света появился Тоша Самалход. Камбузника сразу же обдало водой. Но он не растерялся: захлопнул люк, отряхнулся и, хватаясь за леера, добрался до тамбура в машинное отделение и скрылся в нем.
— В машинном! — крикнул я в переговорную трубу. — Что у вас стряслось?
— Мазин укачался, теряет сознание, — ответил механик. — Его подменит Охапкин.
— А как другие?
— Еще держатся. Всем сегодня достанется.
Сквозь шум непогоды я различил тяжелый и ровный стук машин, удары лопастей гребного винта, которые временами то слабели, то учащались. «Видно, на вершине высокой волны винт обнажается и крутится вхолостую», — понял я и сообщил об этом рулевому.
— Чувствую, — ответил Трефолев, — руками ощущаю, словно стопудовую колоду ворочаю! Едва удерживаю, так и сносит.
Промокнув до нитки, я так озяб и устал, что, когда пришел на смену третий штурман, я не мог выговорить ни слова: рот одеревенел.
Хватаясь за поручни, я почти ползком скатился вниз. Вместе с боцманом мы заглянули к кочегарам. У топок никого не было видно.
— Эй, кто там… — крикнул Демчук. — Вы что, умерли?
— Нет, живы, можете посмотреть, — отозвался Тоша Самалход.
— Ладно, верю на слово, — засмеялся боцман. — Только не засыпай.
— Да я не усну, мне здесь еды подкинули. Удивительный человек этот Тоша, он еще мог есть в таком аду.
Я с трудом добрался до своей каюты и не узнал ее: здесь все было как после погрома: вещи слетели со стола, полок, вешалок и перекатывались от переборки к переборке.
Кое-как приведя в порядок каюту, я разделся догола, натянул на себя сухое белье и вскарабкался на верхнюю койку; Но качка стала такой, что невозможно было удержаться на постели. Пришлось привязаться.
Ночь прошла как в бреду. Умывальник урчал, хрюкал, бормотал и чавкал. Судно то взлетало на вершины волн, то падало в бездну. При этом оно вздрагивало, скрипело и стонало, раскачиваясь во все стороны.
В эту ночь с огромным напряжением работали не только люди, но и машины. Механизмы перегревались, вели себя капризно, пожирали много топлива и масла.
У топок термометр показывал больше шестидесяти градусов. Духота, запах соляра и скапливавшихся газов изнуряли моряков.