Кошелеву посланник признался, что поставлен в очень трудное положение тем, что был оскорблен офицерами кораблей.
Он откровенно признался, что опасается исполнить свою миссию в Японии и подумывает даже о том, чтобы вернуться в Петербург, не исполнив своего долга:
- Поймите! Я, назначенный посланником, поставлен за время плавания Крузенштерном и его офицерами в униженное положение, и, появись я в Иеддо столице японцев, мне попросту будет стыдно являть перед японцами весь сор, вынесенный из нашей русской избы. Ладно уж на родимой палубе глумились надо мною, но что будет, если станут глумиться и на японской земле?
Кошелев согласился.
В недостойном поведении корабельных офицеров генерал Кошелев усмотрел оскорбление всего посольства и сразу начал следствие. Конечно, читатель помнит Крузенштерна - уже отлитым в бронзе - на берегах Невы, и мне, автору, даже неловко тревожить его величавый образ просвещенного мореплавателя на этом пьедестале памятника, которого он и заслуживает. Однако надо знать правду: Иван Федорович сам признал перед Кошелевым свою вину и вину своих офицеров, которые вдали от Кронштадта и начальства распустились, а он потакал их распущенности. Кошелев сказал Крузенштерну, что имеет право лишить его командования кораблем и отправить в Петербург под конвоем:
- Как и Резанов отправил сего "анфан терибля" Толстого.
- Я очень сожалею о случившемся, - просил его Крузенштерн, - и прошу ваше превосходительство примирить меня с господином посланником. Поверьте, я искренен в этом желании.
- Николай Петрович, - отвечал Кошелев, - согласен забыть прошлое, но вам придется перед ним извиниться.
8 августа 1804 года все офицеры "Надежды", в парадных мундирах и при шпагах, явились к Резанову и просили у него прощения, раскаиваясь в содеянном ранее. Резанов обнял Крузенштерна, сказав, что зла не имеет, желая забвения худого, при этом офицеры кричали "ура" и стали качать посланника, высоко подбрасывая его над собой, а матросы, выстроенные на шканцах, дружно аплодировали этой сцене. Резанов сразу же известил Кошелева, что теперь он согласен плыть в Японию, "а польза Отечеству, писал он, - на которую я уже посвятил жизнь мою, ставит меня превыше всех личных оскорблений - лишь бы успел я достичь главной цели." В этот день всеобщего примирения вместе с русскими радовались и японцы, давно жившие в России, а теперь Резанов сулил им скорое возвращение на родину. Николай Петрович указал Крузенштерну готовить корабль к плаванию, дружески говоря, что здоровье - после смерти жены - стало никудышным, а после Японии ему предстоит еще экспедиция на Аляску и в Калифорнию - по делам Российско-Американской компании.
- Мне уже сорок лет, - печалился он, - а на скрижалях российской гиштории еще не оставил своего имени. Что делать, я честолюбив! - признался Резанов даже с оттенком гордости.
Был конец августа, когда "Надежда" покинула Камчатку, оставив вдалеке родные берега.
Перед отплытием он взял у Кошелева самых рослых солдат с барабанщиком (для "представительства"), навсегда оставив под сенью Авачинской сопки сплошь татуированного Жозефа Кабре, и 15 сентября, миновав Курилы, моряки увидели японские берега. Резанов просил Крузенштерна собрать всех людей на шканцы и произнес перед ними речь, начало которой я привожу здесь, дабы читатель вкусил от аромата языка той давней эпохи.
- Россияне! - цитирую я Резанова. - Обошед вселенную, видим мы себя наконец в водах японских. Любовь к отечеству, мужество, презрение опасностей - вот суть черты россиян, вот суть добродетели, всем россиянам свойственная. Вам, опытные путеводцы, принадлежит благодарность наших соотчичей, вы уже стяжали ту славу, которой и самый завистливый свет никогда уж лишить вас не в силах.
Перед входом в бухту Нагасаки "Надежда" встретила японские лодки, и рыбаки, почти испуганные, услышали, как с "Надежды" их окликнули по-японски. Рыбаки никак не ожидали увидеть своих земляков, возвращавшихся на родину после долгого жития в России. Между ними завязалась беседа, и японец Тадзиро, уже достаточно поднаторевший в русском, переводил для Резанова:
- Мои япона сказал, что наша микадо давно и давно ждал русскэ, но зачем вы, русскэ, не приплыли к япона раньше?.
Оказывается, еще со времен Екатерины, когда Японию посетил лейтенант Лаксман, в Иеддо (будущем Токио) ждали русских четыре года подряд, а теперь ждать перестали. Выстрелом из сигнальной пушки Крузенштерн оповестил Нагасаки о своем появлении, и вскоре "Надежду" посетили местные чиновники, которым Резанов вручил записку на голландском языке, изъясняющую цели его прибытия. Вечером весь рейд Нагасаки осветился разноцветными фонарями - в окружении великого множества джонок двигалось большое судно, на котором прибыли городские власти и переводчики. Незваных гостей они приветствовали поклонами, держась за колени и вежливо приседая. Японцы с удовольствием обозрели весь фрегат, надолго задержавшись подле русских солдат-богатырей, коих генерал Кошелев дал Резанову ради "представительства". Крузенштерн сказал, что это солдаты с Камчатки:
- А если ехать с Камчатки по направлению к Петербургу, то рост наших людей становится все выше и выше.
Вместе с японцами прибыли и купцы голландской фактории в Нагасаки, которую возглавлял Генрих Дёфф: голландцы уже 200 лет торговали с японцами, будучи единственными европейцами, которым это было дозволено. Факторы находились в униженном положении, им даже не разрешали изучать японский язык, а голландский язык изучали сами японцы. Раздался могучий крик:
- Начальник Дёфф рад приветствовать великого господина!
При этом Дёфф мигом согнулся в дугу, не смея поднять глаз на Резанова, его помощник кинулся на колени и не вставал, а подчиненные им легли на палубу и более не поднимались. Указывая на членов фактории, японцы с удовольствием сообщили:
- Голландцы наши старые друзья, и вы сами видите, как покорны они нашим обычаям, чтобы выразить нам свое уважение. Согласны ли и вы, русские, следовать нашему этикету?
- Нет, - сразу же отвечал Резанов. - Мы, русские, слишком почитаем японскую нацию, потому я не желаю начинать великое дело безделицами. Если у вас издревле сложились такие отношения с голландцами, то мы приветствуем их, но у нас свои нравы, свои обычаи, кои тоже издревле сохраняются.
Затем японцы потребовали разоружить корабль, сдать запас пороха, все ядра и ружья, оставив только одну шпагу - ту самую, что висит на боку посланника.
- Нет, - отвечал Резанов. - "Надежда" судно военное, караул ружей не сдаст, а офицеры шпаг своих не сдадут.
Конечно, все офицеры и матросы, давно скучая по родным, желали порадовать их весточкой, для чего и приготовили письма, желая воспользоваться почтой голландской фактории, но японцы строго-настрого запретили голландцам принимать письма от русских. Сейчас их волновало иное - тревожил вопрос: где эти японцы, что приплыли в Японию на русском корабле?
- Мы их не прячем. вот же они! - сказал Резанов.
Но беседа чиновников с возвращенцами, для русских непонятная, очевидно, была малорадостной для тех, что побывали в России: они сильно плакали, что-то показывая властям, а Тодзиё сказал послу, что на берег родной земли им сходить запрещено. Ближе к ночи возле борта "Надежды" долго качалась рыбацкая джонка, японцы о чем-то тихо переговаривались с рыбаками. После этого Тодзиё, как писал Резанов, "пожелал прекратить страдания свои лишением жизни, и, схватя бритву, заколачивал ее себе в горло, но, к счастию, успели ее отнять и спасли его, ибо рана была несмертельна.". Резанов спрашивал: