–Эрика, папа сказал тебе, что ты отправляешься в школу за тоннелем?
Она мотнула головой:
–Он говорил, что мне нужно будет на время уйти.
–Все правильно, милая. Совсем ненадолго. Пока твои родители не наладят свою жизнь, – мужчина вытянул вперед свою громадную ладонь. -Ну, пойдем, Эрика. Нам нужно успеть за мост до темноты.
–Иди с дядей, я скоро за тобой приеду и заберу тебя.
Она не хотела уходить – Крамер видел это по ее лицу. И по пьяному лицу отца он видел, что тот не хотел ее отпускать.Но что-то сломалось в этом человеке, какой-то стержень, и деньги для него стали значить больше собственной дочери. Такое случалось в Резервации и случалось часто, это место ломало и перекручивало людей так, что не оставалось живого места. Крамер знал это не понаслышке, ему самому каждый день приходилось предавать, и он давно уже не испытывал угрызений совести.
Девочка с недоверием взяла мужчину за руку, и они спешно покинули дом, а отец стоял в дверном проеме и смотрел им вслед. Кажется, он плакал, но Крамер не был уверен в этом. Может быть потому, что плакал сам, а когда нашел в себе силы снова глянуть в окно, мужчина уже пересчитывал деньги, которые получил за собственную дочь.
***
Так уж случилось, что спустя четыре года, повзрослевшая Эрика вернулась в песчаный квартал. На ней было красное платье до колен с разрезом до самой талии и тяжелые военные берцы на тощих детских ногах. Она выглядела старше своих лет – как будто упала в черную дыру и заблудилась во времени, а когда нашлась, четыре земных года обернулись для нее целой жизнью. В ее огромных, подведенных тушью глазах, не осталось ничего от того ребенка, который оглядываясь, уходил из дома, держа за руку незнакомого мужчину в темных очках. Эрика не напоминала больше испуганную девочку, которую, за пачку денег, продал собственный отец. Шагала уверенно, подняв подбородок. Она стала первым ребенком, которому позволили вернуться. Первым, кто смог прожить дольше одной недели после операции. Шрам на теле давно зажил, и теперь его почти не было видно на загорелой коже.
“Ты придешь туда всего на день, а потом исполнишь то, о чем мы говорили,” – так Эрику напутствовала Таби, чернокожая женщина с золотозубой улыбкой. Она не была милой, но вовсю старалась ею казаться, и Эрика испытывала к ней какую-то стыдливую любовь, но лишь потому, что хотела кого-то любить, а в Вавилонах любить больше было некого.
“Хочу повидаться с родителями” – сказала Эрика, надевая на ноги тяжелые ботинки.
Таби курила и смотрела на девочку сквозь сизый дым.
“Хочешь спросить, почему они не приехали за тобой?”
Эрика знала, что родители ее предали, но ей хотелось в последний раз посмотреть на отца и мать, и раз и навсегда получить ответы.
“Я просто хочу их увидеть”
“Милая девочка, как же мне всех вас жаль…”
Табита не знала жалости – бралась за скальпель и резала детей, как собак, ради каких-то странных экспериментов. Но Эрика все равно обняла ее и отправилась в путь.
Песчаный квартал за годы ее отсутствия еще больше засыпало песком. Огромный, он окончательно обезлюдел – на улицах бегали только тощие шавки, а в окнах домов больше не загорался свет. Но люди здесь были – Эрика чувствовала их присутствие. Они смотрели на нее из темноты подвалов и через щели треснувших оконных рам. Но не решались подойти или напасть. Двенадцать лет назад Европейский Альянс начал наращивать свое присутствие в Резервации и к моменту, когда Эрика вошла в квартал, миротворцев на броне тут было больше, чем местных жителей.
Так уж случилось, что Крамер в тот день тоже был тут – черный и худой, как сгоревшая спичка, он трясся от ломки в одном из развалившихся зданий. Пару часов назад по улице проходили патрули миротворцев, которые окопались где-то за углом на своей чертовой броне и перекрыли Крамеру пути отступления. Его доза, за которую он отдал последние деньги, была спрятана ровно в том месте, где устроились на обед чертовы военные говнюки. Песчаный квартал официально считался зоной боевых действий и любого человека без нашивок Альянса тут нещадно стреляли. Поэтому Крамер, истекая потом, катался по бетонному полу, обхватив руками колени и стонал сквозь плотно сжатые зубы. Его ломало, но не настолько, чтобы голышом выскочить на ружья Альянса. Рано или поздно, Крамер знал это, миротворцы двинутся дальше на своей броне, и он сможет забрать то, ради чего приплелся в эту часть Песчаного квартала.
Эрика не нашла своего дома, как обычно это бывает в сказках – заблудилась среди одинаковых зданий, заваленных песком. Она долго плутала под палящим солнцем, но так и не сумела отыскать то место, которое еще теплилось в ее памяти угасающим угольком. Ей было слишком мало лет тогда, когда ее забрали Чистые и увезли в свои страшные Вавилоны. Они стерли из ее памяти почти все, что было у нее в другой, детской жизни. Она не помнила лиц родителей, не помнила друзей и своих любимых игрушек. Она даже не знала – было ли все это у нее на самом деле или все это ей однажды приснилось, когда она спала крепким сном после операции и наркоза. Ее всю, без остатка, заполнили Вавилоны – сгустки чего-то темного и холодного, где не было ничего, кроме гула и свиста поездов. Это было ее памятью, как, по сути, было ей самой. Она принадлежала Чистым и люди вроде Табиты всегда внушали ей именно это – шестилетнему ребенку, растерянному оттого, что ее предали собственные родители. И, конечно же, она верила Чистым, и верила до сих пор, потому и пришла сюда, чтобы выполнить свой долг и стать первой из многих, пытавшихся, но так и не достигших цели. В ней не осталось ничего от ребенка и все же Эрика расстроилась, что так и не сумела отыскать родительский дом и их самих. А потом она наткнулась на броню миротворцев за углом.