–К чему ты клонишь?
–Ты говоришь, что Чистые не догадываются. Не знают, что ты случайный легавый, приехавший в резервацию за двумя беглянками. А это хуже всего, когда Чистые не знают. Потому что они начнут спрашивать. А потом поведут тебя в тот подвал.
–Они не посмеют, – неуверенно возразил Маккензи. – Те, кто отправил меня сюда, сказали, что была договорённость.
Гвоздь допил пиво и швырнул бутылку в угол, к остальным.
–Ты сам-то в это веришь?
–Верить во что-то сейчас, было бы огромной глупостью. Но выбора у меня нет.
–У тебя есть дети? – вдруг спросил Гвоздь.
–Нет. Только жена.
–Угу-угу. И ты весь такой упертый, не так ли?
Маккензи пожал плечами:
–Наверное. Так говорят…
–Наверное, – усмехнулся Гвоздь. – Вот тебе совет, коп. Возвращайся-ка ты домой, к жене. Резервация тебя пережуёт и выплюнет. Куда тебе одному тягаться с ней? Как только буря утихнет, вали нахрен из этого ада, благо, тебе есть куда. Что ты такого натворил в своей легавой жизни, что возишься теперь в этом дерьме?
У Маккензи чертовски ныли колени и все, что ему сейчас хотелось, это выть. Но вместо этого он осушил бутылку пива и поглядел на Гвоздя раскрасневшимися глазами.
–Поймал Хопвельского Мясника. В своей сраной легавой жизни я сделал только это. Гнал его до самого песчаного квартала… а потом, когда поймал, сломал ему хребет.
–Хопвельский мясник, ну, конечно, – кивнул Гвоздь. – Какой-то больной хрен родом из Резервации, которого пропустила ваша хвалёная система безопасности. Мигрант, услышавший эти заветные слова “Мы впускаем тебя в свой дом и хотим бла-бла…”. Многие головы полетели тогда?
–Да, систему хорошо проредили, – кивнул Маккензи. – Но система не бывает идеальной, в ней всегда найдутся лазейки.
–И ты решил, что сделал для общества все, что мог…
–Я так думал, да. До сегодняшних событий.
–Вот как. Думаешь, тут тоже твоя война? Твой долг?
Маккензи на секунду закрыл глаза и перед ним полыхнуло лицо его жены. Она смотрела на него сурово и осуждающе. И он открыл глаза. Что он думал на самом деле? Была ли это его война, в этих раскаленных песках, так далеко от дома? Или делом всей его жизни была та женщина, которую он так часто оставлял одну, в спешке собираясь на работу и пропадая там сутками?
–Я думаю, мой долг сейчас – вернуть тех двух девушек домой. Что бы они ни натворили, я должен постараться вернуть их домой в целости и сохранности.
–Хорошо, что жена тебя не слышит сейчас, – сказал Гвоздь.
–Да, это точно. Хорошо, что она не слышит.
–Что с ногами?
Маккензи поморщился, но махнул рукой, как будто это ничего не значило:
–Подагра. К утру полегчает.
–Надеюсь, – сказал Гвоздь и достал еще пива из холодильника. Открыл и задумчиво поднес горлышко к губам. – Мне будет этого не хватать, – он глотнул из бутылки и улыбнулся. – Я прожил тут большую часть своей жизни, можешь себе представить? Бил татуировки и был счастлив. Люди уходили и приходили, но Гвоздь Лоу всегда оставался здесь – у моста, в своей мастерской. А теперь мне нужно уходить отсюда. Я думал, что умру в этом доме, если честно.
«Может, так оно и будет, – сквозь боль подумал Маккензи. – Может и я подохну в этом сарае вместе с тобой»
–Было время, когда я думал, что что-то значу, – усмехнулся Гвоздь. – Что смогу своими татухами хоть что-то изменить. Но ближе к концу начинаешь понимать, что ты просто биомусор, который ляжет в землю и о нем забудут. Ты тоже это чувствуешь?
–Мне нужно поспать, – ответил Маккензи. Конечно, с такими болями, он вряд ли уснет, но хотя бы сделает вид, что дремлет, иначе этот херов мудак не заглохнет до самого утра. Будет дрочить на собственную наркоманскую философию, пока не кончит с первыми лучами солнца. Замажет тут все своими выделениями, которые будут стекать по стенам и смердеть. Нет уж, на такое старый коп не подписывался.
–Да, конечно, – Гвоздь уселся в кресло, а Маккензи закрыл глаза. Он снова потел, но на этот раз не от жары, а от боли в суставах, которые ломило так, что, казалось, их выворачивало из плоти вместе с сухожилиями и кусками мяса. Но он терпел, стиснув зубы и сжав кулаки. Здесь, посреди пустыни, нельзя было давать слабину, резервация чувствовала это, чуяла за милю. И разевала свою вонючую пасть.
Ночь перевалила за середину, когда Маккензи, наконец, провалился в липкую, больную дремоту. Ему снилось, как он гонится за Мясником по узким, желтым улочкам, протискиваясь между кирпичных стен, обдирая кожу и втягивая пивной живот. Он тяжело дышал, то и дело придерживаясь рукой за пыльные стены, а мокрое, потное пятно расползалось у него по спине до самой задницы. Мясник был где-то там, впереди, бежал легко, как опытный марафонец, и только его спина то и дело ускользала от взгляда Маккензи за очередным поворотом. Маккензи тянулся к ней рукой, но не мог ухватиться, не мог достать. И вдруг, его согнуло пополам от боли, бросило на песок и он сблевал кровавой жижей. Со стоном он утер кровавый рот и попытался отдышаться, а Мясник засмеялся где-то там, наверху, на крыше полуразвалившегося строения. И, когда Маккензи посмотрел на него, то увидел, что Мясник держал в объятиях его жену. С улыбкой, похожей на оскал, Мясник держал у тонкой шеи Норы лезвие ножа. Маккензи в ужасе попытался закричать, выпростав руку вперёд, и в этот момент Мясник толкнул его жену с крыши. Она полетела вниз, но падала совсем недолго – шлепнулась на землю с глухим ударом.