– Господи, господи… – запричитала Аня и попыталась подняться, но поняла, что кто-то крепко держит ее за лодыжку. Сильные, горячие пальцы вцепились в нее мертвой хваткой. Она обернулась и увидела окровавленное лицо Шпика. Он улыбался ей замаранными кровью зубами и что-то говорил, но она не слышала его из-за звона в ушах. Он потянул ее к себе – по расплавленному от жара песку. Поднялся над ней, встав на колени, и показался ей великаном в этом чертовом дыму. Аня увидела, что у Шпика оторвана левая рука – по самый локоть – на ее месте болталась окровавленная культя со свисающими венами и сухожилиями. Аня брыкнулась, стараясь выпутаться из крепкого хвата, но Шпик только засмеялся в ответ. Подтащил ее к себе и уселся сверху, здоровой рукой вцепившись в шею.
–Вот и все, маленькая сука, – прошипел Шпик, склонившись над Аней, заливая ее кровавой слюной изо рта.
Аня почувствовала, как сильные пальцы проводника сдавили ей до хруста гортань – казалось, Шпик сломает ей шею. Она схватилась за его руку – но он навалился всем телом, так, что она не могла даже пошевелиться. И, вдруг, его хватка ослабла – Шпик засипел сквозь зубы и завалился в сторону, выдавливая из пасти бордовые пузыри. Аня увидела Мирру, некрепко стоявшую на ногах. Сумасшедшую madame, изменившуюся с тех пор, как началось их путешествие. Мирра протянула ей руку и Аня ухватилась за нее, поднявшись. Посмотрела на Шпика – он лежал на животе, а из спины у него торчала рукоятка охотничьего ножа.
–Давай, – сказала Мирра, – идем.
Ее лицо было перемазано грязью, но оставалось таким красивым посреди всего этого пиздеца. Как огонь, рядом с которым никогда не бывает темно.
–Да, – кивнула Аня. – Пора убираться отсюда к чертовой матери.
***
Маккензи согнулся на заднем сидении военного джипа, растирая уставшие колени. Ему нужна была мазь, но ее не было, и поэтому он пытался унять ноющую боль массажем. Так делала жена, когда приступы подагры становились невыносимыми – растирала ему суставы, пока он сидел перед ней со спущенными брюками и в расстёгнутой рубашке. Страдающий ожирением коп, не просыхающий неделями, доживший до того, что не мог без бутылки раздеться перед женой – стыдливо прятал брюхо под одеялом. Все это наводило тоску сейчас, когда он находился так далеко от дома. Почему вся глупость и ничтожность человеческих поступков видится только на расстоянии? Почему человек осознает каким был мудаком, только когда ничего уже нельзя изменить?
Маккензи посмотрел в окно – но увидел лишь желтые дома и редких прохожих, слонявшихся по выгоревшим от солнца улицам. А еще вывески магазинов, намалёванные на кусках фанеры, грубо приколоченной к фасадам обветшалых зданий. И больше ничего. Это был мир, который принадлежал Чистым – руины, на которых пытались выживать остатки былой цивилизации. Больше всего на улицах было солдат – как будто здесь, в сердцевине резервации, назревало что-то, по-особенному, ужасное. А водитель военного джипа – усатый дядька в черных очках – со знанием дела рассказывал сидевшему рядом солдату правду жизни.
–Жизнь – дермо, хитрая ловушка, которую расставляют детям родители. У будущего папаши стояк, а мамаше хочется палку потверже. Какие уж там гондоны?.. И ребенок, рано или поздно, заебанный этим миром, скажет тебе, скорее всего в порыве злости – я не просил вас меня рожать. У каждого родителя был такой момент, поверь мне, как отцу четверых детей. Каждый из сопляков, в период пубертата, заявит тебе о своих правах и суицидальных мыслях. Как меня все заебало – скажет он тебе. Все это, все вокруг – паутина, и мы барахтаемся в ней с самого рождения, в ожидании чертового паука. До самого конца…
Будто проповедник, чей голос звучал из старого приемника на бортовой панели, он вещал и вещал о подлых законах этого мира, так, что у Маккензи затрещала башка. Все, что существовало вокруг – было чьей-то изощрённой пыткой, и Маккензи готовился к худшему. Гвоздь говорил, что у Чистых были пыточные подвалы, где из людей выбивали признание, а потом стреляли в затылок. За стеной, в Голдтауне, такие истории могли бы сойти за страшилку, но здесь, в резервации – все становилось более, чем реальным. И боль от распухших суставов показалась бы Маккензи ничтожной, в сравнении с тем, что он мог испытать, оказавшись в одном из таких подвалов.
–А ты что скажешь? Как думаешь? – повернулся водитель к Маккензи. Пол увидел в отражении его очков своё опухшее лицо. Как будто посмотрел на свой замученный труп.