И опять по простейшему правилу - выше заберешься, больнее упадешь. Забраться в вере, радости надо очень, очень высоко, бесконечно высоко, к счастью, к Богу.
А упадет Любовь Андреевна не после, не потом. Она падает сразу, с головокружительной высоты. Из мечтаемого светлейшего будущего в ужас реального прошлого, которое тут, никуда не делось, и никуда от него не уйдешь.
Пятое событие - "Петя объявился!" Как мы говорили - второе привидение. И тут я поспорю с ремарками автора. Вот текст этой сцены:
ТРОФИМОВ. Любовь Андреевна! (Она оглянулась на него.) Я только поклонюсь вам и тотчас же уйду. (Горячо целует руку.) Мне приказано было ждать до утра, но у меня не хватило терпения...
Любовь Андреевна глядит с недоумением.
ВАРЯ (сквозь слезы). Это Петя Трофимов...
ТРОФИМОВ. Петя Трофимов, бывший учитель вашего Гриши... Неужели я так изменился?
Любовь Андреевна обнимает его и тихо плачет.
ГАЕВ (смущенно). Полно, полно, Люба.
ВАРЯ (плачет). Говорила ведь, Петя, чтобы погодили до завтра.
ЛЮБОВЬ АНДРЕЕВНА. Гриша мой... мой мальчик... Гриша... сын...
ВАРЯ. Что же делать, мамочка. Воля Божья.
ТРОФИМОВ (мягко, сквозь слезы). Будет, будет...
ЛЮБОВЬ АНДРЕЕВНА (тихо плачет). Мальчик погиб, утонул... Для чего? Для чего, мой друг?
В чем спор? Появился Петя, окликнул ее. "Она оглянулась на него". Оглянулась - как? Ведь только что она была в том детстве, юности, чистоте, о возвращении которых молила Бога - и Бог подтвердил: все будет! - мама появилась там в белой аллее! Вот с чем, откуда она "оглянулась на Петю". Узнала его? Да, конечно же! Но поверить не хочет, не может. Боится! Ведь появление Пети, реального или "привидения", - уничтожает мечту, может, это тоже Божий знак - не будет воскрешения! никуда тебе не уйти от себя! Поэтому и ремарка "глядит с недоумением", думается, не точна. Раневская не может так вдруг перейти от одного бытия к другому, к пониманию и принятию реальности Пети. И он и Варя разъясняют ей - будто бы забывшей его - кто это такой перед ней. И тогда Раневская не "обнимает его и тихо плачет", как подсказывает ремарка, а происходит с ней нечто ужасное, чудовищное - это уж дело репетиционного поиска - что дает Гаеву основание смутиться (по ремарке), но от чрезмерности ее реакции, и увещевать ее "полно, полно, Люба", а Варе обрушиться на Петю: "Говорила ведь..." И в этом же состоянии Раневская скажет, крикнет, провоет или прошепчет - не знаю! - свой душевный вопль "Гриша мой..." И заплачет Варя от немыслимого сострадания: "Что же делать, мамочка..." И Петя, вконец потерявшийся, виноватый, "мягко, сквозь слезы", попытается утешить, успокоить: "Будет, будет..." И тогда только Раневская, несколько уняв себя, вернувшись из мира привидений сюда, в реалии этого утра, "обнимает его и тихо плачет" на плече его, или припав на грудь его и - как странно! - почти извиняется за свой срыв, за непозволительность поведения: "Мальчик погиб, утонул... Для Чего? Для чего, мой друг?" Она же - Раневская...
И взяла себя в руки, и жизнь покатилась дальше, только краски ее потускнели, и виднее стала правда. Вот и говорит Пете: "Отчего вы так подурнели? Отчего постарели?" - и Леониду скажет: "Постарел ты, Леонид", - и все это не столько про них, сколько про себя, про свое - мечта-то, надежда дала первую трещину...
Вот как туго тут завязывается узел сквозного действия и как потянуло оно к сверхзадаче спектакля.
И последнее из означенных событий, шестое - "Спасительные фантазии" - начинается как бы с его дискредитации: Пищик у нищей Раневской просит двести сорок рубликов на уплату процентов. До слез смешно. И печально. И она ведь даст ему эти деньги! - вот что всего и смешнее, и печальнее. А главное - трогательнее, хоть и не менее возмутительно, чем сама просьба Пищика.
А нужно это потому, что на этом же уровне наивности, беспечности и беззащитности Гаев будет фантазировать, как спасти имение, а славные его племянницы будут верить этим планам-грезам, счастье и надежда вновь вернутся сюда, в детскую. И уж совсем светлой чудесной мечтой, еще одной грезой, закончит первый акт Петя: "Солнышко мое! Весна моя!" - тоже несбыточной грезой.
Та часть режиссерского раздумья, о которой сейчас идет речь, т.е. предположения происходящего, определение действия - это выработка того "проекта" построения спектакля, который должен далее реализоваться в репетициях, в работе с актерами. Естественно, что здесь я лишь обозначаю самые общие и приблизительные контуры этой работы. Но чем глубже, точнее продумывается этот "проект", тем нацеленнее, определеннее будет идти репетиционный процесс реализации замысла. Главное - будет определена дорога этого поиска и опоры, которые не дадут сбиваться с нее.
Конечно, и на этом этапе работы иногда не только определяются цели, смыслы, но и видятся уже и воплощения тех или иных решений. И пусть. И слава Богу. Чем больше потрудятся воображение и фантазия, тем лучше. Надо только уметь отказываться от своих сочинений, коли увидишь, что они уводят в сторону или ослепили тебя мишурным блеском необязательных эффектов.
Итак, вчерне, в схеме мы дошли до конца первого акта. Что же должно "выпасть" в осадок? Мы втянулись в жизнь, нелепую, висящую на волоске, но обязательно притягательную, обаятельную. Мы проникаем в души людей зачастую нескладных, легкомысленных, беспомощных, но тоже притягательных потому, что живут они по каким-то своим правилам, законам, поднимающим их на некую иную высоту, в какое-то иное, не наше измерение. Может быть, доброты? Душевной щедрости?
Притягательность этих людей по причине некоего "другого измерения" - это одно из основополагающих условий моего спектакля. Что это значит практически, в переводе на реализацию в сценическом процессе? Это подсказывает, в чем, где, в каких душевных характеристиках, на какой "территории" искать побудители, мотивировки и оправдания поступков и подтекстов речей.
Очень существенно поставить точки над i в вопросе "фабульного интереса". Фабула строится на том, что имение и сад должны быть проданы за долги. А кончается история тем, что имение уже продано и прежняя жизнь в нем кончилась. Я уже говорил о том, что этот интерес в пьесе убивается сразу же в первом акте. Ибо в первом акте уже должно быть совершенно очевидно, что имение этими людьми спасено быть не может и пойдет с молотка. В первом акте эта данность должна быть абсолютно ясна благодаря двум акцентам - реакции на деловое предложение Лопахина и заключительной сцене утопических планов Гаева. Почему это так важно? Потому что сразу ориентирует интерес зрителя уже не на судьбу имения, а на что-то совсем другое. Что? Это мы заложили в первом действии через выяснение главных характеров - Раневской и Лопахина - и движущих ими мотивов. Таким образом, на первый план "интереса" выдвигается не судьба имения, а "жизнь человеческого духа" его обитателей, в которую и следует нам погружаться и которую надлежит прослеживать во всех ее извивах.
Второе действие.
Лето в разгаре. Солнце клонится к закату. На лоне природы отдыхают Яша, Дуняша, Епиходов тренькает на гитаре, Шарлотта огурец жует. Поглядеть - идиллия. Это снаружи. А на самом-то деле - "и всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет". Нет защиты от немыслимого одиночества Шарлотте, еще не старой женщине, без судьбы - женской, да и вообще хоть какой-нибудь. Хоть плачь, хоть вой, хоть смейся. Все это и делает Шарлотта, то впрямую, то прикрывшись некой "игрой". А так хочется души человеческой... Одиночество...
Классический треугольник - Дуняша, Яша, Епиходов. Ревнует Семен свою неверную суженую. Тяжко ревнует. И действительно подумывает, а не застрелиться ли, али не застрелить ли? Очень это все серьезно! Глубоко. Драматично до ужаса. И хочется ему, ужасно хочется спровоцировать Яшу на конфликт, на этакий поединок, черт возьми! Только Яше-то наплевать и на дурака Семена, да и на Дуняшу тоже. Копит, копит в душе своей Яша "компромат" на них на всех, чтоб сказать Раневской: "Здесь мне оставаться положительно невозможно... Вы сами видите, страна необразованная, народ безнравственный, при том скука..." - вот и расшифровка подтекста его существования в сцене. А Дуняша? Так хочется любви настоящей, ух какой! Да где она, любовь-то? И так надо выяснить это все с Яшей теперь же, сейчас же, а тут Семен, насквозь несчастненький, да и противненький... Господи! Да еще и с пистолетом!