— Из Голландии, — уточняет Ингмар. — Марки «Дросте».
— Почему у нас нет такого «Дросте»?
— Не знаю, — отвечает Карин с тревогой в глазах.
Ряд синих и красных бочек из-под нефти стоит у лесной опушки. Над верхушками деревьев беззвучно скользит одномоторный самолет.
— Какое странное богослужение, — говорит мать.
— Странное? Его упростили, — отвечает отец, встряхивая крышку от термоса. — Для Малыша в самый раз, — говорит он, бросая ясный и дерзкий взгляд на Ингмара. — Знаешь, тебе было всего лишь три года, когда ты впервые попал в церковь.
Ингмар пытается сдержать улыбку.
— Это случилось в сочельник, я вез тебя в своих зеленых санях по сугробам мимо завода.
Мать опускает глаза, словно ее осеняет страшная догадка, но она тотчас смущается.
Отец рассказывает, как посреди проповеди с приходской скамьи вдруг послышался тоненький голос: «Довольно, папенька, больше не надо».
Ингмар по-детски смеется, неожиданно для себя самого.
Левая рука матери проводит по воздуху над головой.
Ингмар открывает дверцу машины, помогает отцу сесть, берет лежащую на переднем сиденье тонкую папку со сценарием и говорит отцу, что было бы интересно узнать его мнение.
— Вот как, — вздыхает Эрик, кладя рукопись на колени.
Ингмар снова хлопает дверцей, трогает крышу машины и чувствует тепло, исходящее от черного металла. Смотрит на рапсовое поле, желтый диск которого соприкасается с белой плоскостью неба, к горизонту пространство сужается, белое полотно склеивается с желтым.
Он осторожно притормаживает, останавливаясь возле ворот дома девятнадцать на Стургатан. Кусты у фасада дома подрагивают на ветру. Мокрая варежка с национальным узором лежит под низким штакетником.
— Это была первая церковь, — объясняет он, глядя на отцовское лицо в зеркале заднего вида. — Я собираюсь посетить еще пять — если хотите, можно поехать вместе.
— У меня нет времени, — говорит отец матери.
Ровная медно-желтая тень ложится на Ингмара. Кажется, она проходит через темное стекло — огромная, как шинель. Стиснув зубы, он крепко зажмуривается. Ну как можно быть таким дураком, думает он, решив, что в наказание отправится спать голодным.
Снова оказавшись за рулем, Ингмар закрывает глаза и с большой высоты видит их короткое прощание. Примыкающие друг к другу прямоугольники крыш. Черная и красная черепица, рыжий кирпич. Террасы с установками для чистки ковров. Шахты дымоходов, водосточные трубы. Между домами — улица Стургатан в свете вечернего солнца. Автомобиль поблескивает, как капля смолы на цинковой пластине. Ингмар стоит перед отцом и просит его взять последнюю шоколадную плитку. Отец отказывается, но не сопротивляется, когда тот кладет шоколад в карман его пальто.
Кинолента в стеклянной банке местами лежит в два, а то и в четыре слоя. Иногда кадры накладываются точно, и насыщенность усиливается, а иногда со смещением, делая лица гротескными и уродливыми.
Ингмар вешает ключи на крючок, ставит банку на шляпную полку, входит в полосу желтого света, спотыкаясь о туфлю на высоком каблуке. Светло-серое пальто валяется на линолеуме в коридоре. В целлофановом пакете угадываются хлеб, ветчина и картонка с шестью яйцами.
— Я сказал Кэби, что останусь в городе, — бормочет он. — Что мне надо немного побыть одному.
Она приподнимает с подушки голову.
— Приезжает Маиму, — продолжает он. — Им все равно хотелось побыть вдвоем.
Она вздыхает и отворачивается.
— Значит… не думаю, что Кэби расстроится, — говорит он, не глядя в ее сторону. — Ведь когда мы повстречались, она жила в свободном браке и…
Он расстегивает рубашку, на лестнице кто-то смеется.
— Она сказала только, будто хочет знать правду, что само по себе является ложью.
За окном слышен женский крик, затем кто-то хлопает дверцей автомобиля.
— Н-да, — вздыхает он, ощупывая свой живот.
Бесчисленные дубли, все менее узнаваемые. Бокал «Шерри» на столе. Тривиальность самой ситуации. Свет вечернего солнца сквозь грязные стекла, его брюки, висящие на стуле, трясущаяся спинка кровати, шелест чулка, соскальзывающего с шершавой пятки.
— Что будем делать? — спрашивает он, обводя взглядом нежно-розовую внутреннюю поверхность бедра и пах.
Лица не видно, напряженная линия шеи. Тонкий лоскут простыни прикрывает чашу, раскрывшиеся в ожидании меха, скользит по тупым грифелям сосков.
— Ну что? — спрашивает он. — Будем изменять?