— Возможно.
— Для этого мы и здесь? — говорит он, и она кивает.
На рожке люстры висит бюстгальтер телесного цвета. Ингмар увидел его только сейчас. Предполагалось, что, войдя в квартиру, он засмеется. Туфли в коридоре, пальто на полу, брюки и так далее.
Она придвигается ближе, прижимается к нему, а он рассказывает о том, что продолжает свои поездки по церквам в Упланде вместе с отцом.
В преддверии нового фильма.
Хотя вообще-то следовало признаться, что речь идет об одной-единственной церкви, отец с ним больше не поедет.
— А вечером он прочитает первый вариант сценария, — говорит Ингмар, слыша, как кто-то остановился на лестничной клетке рядом с их дверью — как раз в тот момент, когда он положил руку ей на бедро.
— Да ты что, — весело воркует она.
— Что хотим, то и делаем, — шепчет он.
— Ты думаешь?
— Но наша жизнь, очевидно, станет немного проще, если мы не будем сейчас заниматься любовью.
— Тогда пойдем доедать завтрак.
— Я решил сегодня больше не есть.
— Ты не голоден?
Он встает с постели и подходит к окну. По тусклой летней улице кружатся бесчисленные семена вяза. Ветер взвихряет дюны из крошечных хрупких чашечек. Они кружатся вокруг ног одетого в черное мужчины с пуделем на поводке.
— Завязка рождается, когда пастор понимает, что не способен почувствовать любовь, — говорит он. — Потому что именно в этот момент учительнице ясно: выбора у нее нет, ее задача — любить пастора. Я много думал о ней, понимаешь… Молить о любви — разве может быть что-то более патетическое?
Не услышав ответа, он оборачивается: она заснула, рот ее приоткрыт, и он чувствует лишь облегчение из-за своей несостоявшейся измены.
Хлопанье крыльев, влажные губы.
За бельевым шкафом слышатся звуки, на шепот они не похожи, скорее напоминают шуршание бумаги, прилипшей к стене и трепещущей от сквозняка, когда дверь в подъезде открывается.
Упершись плечом в торец, он немного отодвигает тяжелый шкаф и видит, что стена вздымается.
Вздымается и опускается вновь, словно неторопливо дышит.
Дотронувшись до стены, он чувствует мягкую поверхность. Нажимает рукой, и та проходит сквозь обои.
Кто-то пытался скрыть эту дыру, думает он. Заклеить отверстие, ведущее в чулан.
Ингмар срывает большой кусок обоев, проводит пальцами по краям дыры, заглядывая внутрь.
Осторожно просунув голову между шкафом и крошащейся кирпичной стеной, он заглядывает туда и видит маленькую запущенную комнату с пожелтевшими газетами на окне.
Прислонившись ко внутренней стене, под черным газовым счетчиком сидит рослая женщина с серьезным детским лицом.
На грязном полу перед ней лежат костыли.
Бесцветные, словно веревка, волосы, заплетенные в косу, лежат на огромной груди.
Кормилица, думает Ингмар. Неужели она не мерзнет, ведь его собственное дыхание паром клубится на фоне серого кирпича дымохода.
— Тут на борту сразу теплеет, — шепчет она, опуская взгляд. — Каждый раз, когда ребенок лишает себя жизни.
— Что ты сказала?
— Извини, — бормочет она, ее шея и щеки краснеют. — Ты разве не помнишь, что мы виделись в Даларне? У прорвавшейся плотины на реке. Я не толкнула тебя, но солгала, не рассказав о боли в груди и о том, что небо чернеет и трясется, как в заиндевелом окне, прежде чем…
4
Море еще светлее, чем ночное небо. Вязкие, словно масляные, волны почти бесшумно переливаются.
Маяк над островом Ландсурт взмывается ввысь, будто столп раскаленного воздуха.
На побережье пока темно, карликовых сосен не видно.
Ингмар думает о том, что валиум надо было принять еще два часа назад. Утро уже совсем близко. Кэби что-то бормочет в постели.
Он вычеркивает одно предложение за другим, когда в ризнице пастор рассказывает учительнице о своих сомнениях.
Ему сложно об этом говорить, думает Ингмар, размышляя о том, что делал бы со своим неверием, будь он пастором.
Он еще сильнее нажимает пальцем на край небольшого конвертика, в котором лежит бритва.
Наверное, это у всех одинаково.
Сейчас ему сложно вспомнить, говорил ли отец о своей собственной вере, затрагивал ли вообще какие-то богословские проблемы.
Ему приходит в голову лишь стихотворение 1925 года, посвященное матери.
Он вычеркивает легкомысленное сравнение причастия с каннибализмом. А потом и остатки повисших в воздухе реплик.
Ему по-настоящему нравится в этой сцене, что учительница слушает пастора, словно ребенок, который рад случаю вовремя вставить свое «да, понимаю» и не встретить в ответ сопротивления.