Но Кульбьорн уже готов к обороне, он кивает, глаза как-то подозрительно сужаются.
— Черт, да я так и знал, — говорит он, скрестив на груди руки.
— Понимаешь, в общем-то и без того все прекрасно, — объясняет Ингмар.
— Но ты беспокоишься, что получится плохо.
— Вовсе нет, не получится.
— Вот в театре…
— Да, ты совершенно прав, — перебивает Ингмар. — Бывает по-разному. Но здесь не театр, а кино. Поэтому лучше сделать так, как делаешь ты. Этого будет вполне достаточно, а может, даже и чересчур — такое тоже вполне возможно. Вот я и прошу тебя попробовать еще немного сбавить обороты.
Заметив скептический взгляд Гуннара, он поворачивается к нему.
— Ты понимаешь, ведь это чертовски важно: если мы в первый же день поймаем нужную интонацию, то дальше все пойдет как по маслу.
— Какую именно? — спрашивает Гуннар.
— Твоя — в самый раз, все прекрасно.
— Хотя не мешает немного сбавить обороты, да?
— Давайте попробуем разные варианты. Хорошо? Время у нас есть.
Гуннар пытается улыбнуться, Ингмар бросает взгляд на Свена, тот кивает в ответ.
Катинка смотрит на часы.
— Хорошо, — вздыхает Ингмар. — Ну что? К первым съемкам готовы?
Взгляд Гуннара просто невыносим.
— Тишина в студии, мотор!
Пелена падает сверху, накрывая все ателье и окутывая зимой. Слышится чье-то учащенное дыхание, но вскоре оно сливается с дыханием остальных.
— Камера, — немного рассеянно произносит Ингмар.
— Камера, поехали! — отзывается Стиг Флудин, сидящий за звукооператорским пультом.
Раздается громкий голос.
Служка высыпает содержимое сачка для сбора пожертвований себе в руку, пастор ставит термос на стол, и вдруг в воздухе над головами проносится какой-то мужчина.
Он беззвучно парит над землей.
Всё происходит в считанные секунды. Однако все успевают его увидеть. Перекошенный, словно отражение в луже. Лицо бледное.
Он пытается приземлиться на ноги, но весьма неудачно, ботинки едва касаются пола, ноги скользят, и главный удар приходится на плечо и бедро.
К нему подбегают люди. Мужчина садится.
— Здорово я приложился, — бормочет он, глядя перед собой невидящими глазами.
— Что с тобой, Калле? Сильно ушибся?
— По-моему, это прожектор, — говорит он, пытаясь встать. — Не припаяли небось.
Кульбьорн стоит в самом центре суматохи и сам с собой репетирует сцену, проклинает свою бездарность и начинает все заново.
Электрики снимают с камеры стальную раму с маленькими лампочками.
Ингмар отходит подальше и садится на пол в стороне от всех. Учащенное биение сердца сказывается дрожью в руках.
Он прислоняется к стене, и легкая тень заполняет морщинку, полукружьем согнувшуюся у рта рядом со старым шрамом, который со временем превратился в ложбинку.
Вокруг ризницы посреди огромного павильона ходят люди, рабочие, не торопясь, протягивают черные кабели. О чем-то беседуя, снова закуривают.
Ингмару вдруг почему-то приходит в голову, что Стриндберг написал пьесу «Лебедь белая» специально для Харриет Боссе[26], но потом сделал все для того, чтобы роль досталась Фанни Фалькнер[27].
Свен Нюквист подает знак, что все готовы начать еще раз. Взглянув на часы, Ингмар встает за камерой в ризнице. Видит, как все занимают свои места, чувствует, как спокойствие разливается по всему телу, и, когда пищит световая хлопушка, мягкие волны проходят по свету.
— Вы неважно выглядите, — говорит служка, и Ингмар тотчас слышит, что звучит это из рук вон плохо. Голос Кульбьорна утратил ту ноту отсутствия, которую они так долго отрабатывали во время репетиций. Он прижимает подбородок к груди, как они и договорились, но все остальное — настоящий театр.
В глазах у Кульбьорна паника. Он чувствует, что играет хуже других.
Слова так и льются из Гуннара:
— Если бы пойти поспать, то…
Кульбьорн протирает очки, разглядывая их на свету.
— Вы могли бы попросить Мэрту Лундберг помочь вам, — говорит он. — Она была бы рада. Могу у нее узнать.
— Спасибо, не стоит, — резко отвечает пастор.
Вдруг оба переводят взгляд на железную дверь.
— Спасибо, — говорит Ингмар, почесывая затылок и подыскивая предлог попросить актеров повторить дубль, не обидев при этом Кульбьорна.