В. Я. Станицын. Мне трудно будет в следующей картине в сцене с королем и архиепископом, а дальше будет легче, так как там Мольер уже активный.
К. С. В той картине вы слишком много уходите в сумасшествие.
В. Я. Станицын. Не кажется ли вам, что мы слишком облагораживаем Мольера? Как же мне говорить в последнем акте, что я подличал и льстил?
К. С. Лесть — не ведущая черта характера Мольера. Ваше первое появление в первом акте разве мало говорит о вашей лести? Что мне важнее всего? — Что он боролся и его задавили, а не то, что он льстил королю. Показывайте борьбу, и если у вас будет эта главная ось, то и остальное вокруг нее завертится. Если же надо будет выявить где-то оттенок даже подлости, то это не поздно и на генеральной репетиции показать. Сцена с Бутоном очень важна. Самое опасное для нашего спектакля, если получится мольерчик, а не Жан Батист Мольер — писатель и артист. (Ливанову.) Вы почувствовали искренность в этой сцене?
Б. Н. Ливанов. Да, некоторые места играешь с большим удовольствием, но смущают те места, где недоработано.
К. С. Вы чувствуете, что, поработав немного, мы уже нашли что-то и у нас многое становится на место. Надо под это настоящее подвести подкладку.
Я иду не по цветам, а по корням, поливая их, фантазируя о предлагаемых обстоятельствах. И, работая над ролью, надо идти прежде всего по корню роли. Моя теория теперь — отнять текст у роли и начинать с действия.
Б. Н. Ливанов. Я пробовал работать без текста, и тогда у меня появлялось больше тонкостей. Часто текст не помогает, а мешает.
К. С. Кстати о жестах. Когда вы повторяли сцену, Ангелина Осиповна, у вас жест был гораздо скупее. Это верно. Когда верный тон в разговоре, то не хочется никаких жестов. Надо искать этот тон до тех пор, пока не найдете правду. Когда же нашли, надо его посмаковать, пережить и раз и другой и не жалеть, не экономить себя переживая.
Нельзя сыграть хорошо роль, не пережив ее несколько раз. Пережив на сцене, а не за кулисами…
В это время Константин Сергеевич, увидев, что Ливанов о чем-то спрашивает меня, неожиданно говорит: «Что он просит у вас?»
— Он просит сказать, что вы мне говорили на ухо, когда он репетировал. Он говорит, что если обидное что-нибудь, то лучше уж от меня услышать.
К. С. (под общий смех). Нет, нет, не говорите. Мы говорили ужасные вещи о нем как об актере. У Бориса Николаевича любопытство Муаррона. Кстати, это типичная актерская черта. Она верно подмечена Булгаковым. Теперь о самом финале сцены. Хорошо, если бы Арманда ушла, оставив Мольера одного.
Я вижу, как он садится опять к своему рабочему столу. Его рука механически вертит перо. И как зритель я начинаю видеть настоящего, великого Мольера. Его одиночество. Он один у стола с пером и тетрадью. Эти два верных друга ему не изменят. Они сохранят для потомства его мысли и чувства. Еще несколько секунд раздумья, и вот проясняется его чело, загораются блеском вдохновения глаза, рука сама ложится на бумагу, шелестит перо, и губы шепчут бессмертные стихи из «Школы жен». (Станиславский берет книгу, читает с большим подъемом, с горьким чувством.)
Арнольд.
(Агнесе.)
К. С. (Станицыну). Как вам нравится такой финал?
В. Я. Станицын. Замечательно. Я могу его сейчас же сыграть.
К. С. Вы его чувствуете, как художник, отдавший уже несколько месяцев своей жизни образу Мольера.
В. Я. Станицын. Я сделаю все, чтобы убедить Михаила Афанасьевича позволить нам играть такой финал. Тогда мне все становится ясным в дальнейшем поведении Мольера.
К. С. Чудесно, поговорите все с Булгаковым, расскажите ему про нашу репетицию. Очень досадно, что он не видел ее, не пережил ее вместе с нами.