- Давайте пофантазируем... Васкову осточертела служба, ему надоело быть начальником в девичьем подразделении, Никаких) настоящих боевых действий, никаких перспектив, рутина. И вдруг такое происшествие: враг рядом! Да и всего-то дел - два человека. Есть возможность внести разнообразие в быт, глядишь, и отличиться можно. В этом случае Васков делает свой доклад начальству с целью получить разрешение на свободу действий и, получив нужный ему приказ, с радостью бросается его исполнять. Кто тогда Васков? - Авантюрист, преступно загубивший пять прекрасных девичьих жизней, доверенных ему.
— А если наоборот? - Васков умный, ответственный человек. Он прекрасно понимает, что у него нет средств для задержания врага, даже если немцев всего только двое. Не доложить начальству он не имеет права, не выполнить безответственный, вздорный приказ тоже нельзя: время военное, за неисполнение приказа - расстрел. Тогда, получив от начальства распоряжение, согласиться с которым он по-человечески никак не может, Васков оказывается в сложнейшем положении. Он может быть растерян, взбешен, но делать нечего, приходится, стиснув зубы, идти на эту чужую авантюру... В этом случае Васков - такая же жертва войны, преступного, исконно советского, пренебрежения к личности, к человеческой жизни, как и подчиненные ему девочки.
Итак, два варианта спектакля: один про преступность индивидуального авантюризма, другой - про преступность системы, противостоящей человеку, враждебной ему не меньше, чем внешний враг... А ведь вариантов может быть множество, все дело во времени, когда ставится спектакль, в личности режиссера, в его позиции.
Обратившись к повести Бориса Васильева, мы, разумеется, не обнаружим у его Васкова ни карьерных, ни авантюристических побуждений. Но и понимания того, что проблему надо решать как-то иначе, нет ни у него, ни у далекого начальства, ни у разделяющей с Васковым ответственность Кирьяновой. Осознание придет к Федоту Евграфовичу значительно позже, вместе с чувством вины, которую ни на кого другого он перекладывать не будет. Васильевский Васков в момент принятия решения и получения приказа руководствуется, скорее всего, чувством долга, не слишком задумываясь о последствиях. Так что же? Значит ли это, что событие, о котором мы столько говорим, не так уж и важно? Может быть, мы что-то перемудрили и все гораздо проще? - Отнюдь. Ведь если на этом сюжетном узле держится все последующее действие, если не было бы этого момента или люди повели себя как-то иначе, по-другому сложились бы судьбы всех героев произведения, - как же можно отмахнуться от этого? Другое дело, что повесть все-таки не пьеса, что, сочиняя инсценировку, можно что-то усилить, прописать подробнее, что-то, наоборот, убрать. Наконец, есть возможность средствами постановочной режиссуры расставить необходимые акценты. Непонимание героями важности события в момент его свершения (а так зачастую и бывает в обыденной жизни) ничуть не освобождает режиссера, знающего истинное значение происходящего, от необходимости это значение сакцентировать. Во всяком случае, с тех пор, как я принял для себя питерскую методику, работа над построением «определяющего события», поисками средств его выражения стала для меня очень существенной. Мысленно обращаясь к спектаклям, поставленным когда-то, теперь кусаю локти: надо было делать иначе... Что ж, лучше поздно, чем никогда!..
Была у меня по части «определяющего события» еще одна «заноза» - А.П. Чехов. Если, скажем, в «Чайке» с «определяющим событием» все более или менее понятно -это провал спектакля Треплева в первом акте, если в «Вишневом саде» на роль «определяющего события», допустим, может претендовать отказ Раневской и Гаева продать имение (второй акт), то с «Дядей Ваней» и «Тремя сестрами» ничего ясно не было. И если чувствуется, что энергии события «провал спектакля» вполне хватает на второй акт «Чайки», который весь держится на шлейфе этого провала, то вторые акты «Дяди Вани» и «Трех сестер» как бы «провисают»... Так, может быть, если великий новатор. Чехов спокойно обходится без «определяющего», - все это чушь и не надо его искать вообще.