За железным тросом вода — зеленоватая, непрозрачная, чуть волнующаяся в борозде уже далекого буксира.
Первая баржа еще не вышла из-под моста; трос так и бежит по поверхности воды, нельзя даже предположить, что он когда-нибудь кончится. Тем временем буксир достигает следующих мостков и, чтобы пройти под ними, начинает опускать трубу.
— Даниэль был грустным человеком… Угрюмым и одиноким… Но он не мог покончить с собой — ни за что. Мы прожили вместе года два, в этом самом особняке на улице Землемеров (молодая женщина показывает рукой на восток — если только она не имеет в виду огромную фотографию, по ту сторону стенки на витрине), и ни разу он не обнаружил ни малейших признаков расстройства или сомнения. Не думайте, что это только с виду так: это спокойствие, оно выражало саму его природу.
— Вы только что говорили, что он был грустным.
— Да. Это не совсем подходящее слово. Он был не грустным… Веселым-то он точно не был: за садовой решеткой веселью не было места. Но и грусти тоже, так ведь? Не знаю даже, как вам сказать… Скучным. Тоже не то. Мне нравилось слушать его, когда он мне что-то объяснял… Нет, с ним было невыносимо жить, потому что чувствовалось, что он одинок, одинок, как никто. Он был одинок и не переживал из-за этого. Он не был создан для брака или какой-нибудь еще привязанности. У него не было друзей. В университете студенты с ума сходили от его лекций — а он даже не различал их в лицо… Почему он на мне женился?.. Я была очень молода и испытывала к этому более взрослому человеку какое-то восхищение; да все и восхищались вокруг меня. Меня воспитывал дядя, к которому время от времени Даниэль приходил на ужин… Не знаю, зачем я все это рассказываю вам, ведь вам совсем неинтересно.
— Что вы, — возражает Валлас. — Напротив, нам нужно знать, вероятна ли версия о самоубийстве; был ли у него мотив покончить с собой — или же он был таким человеком, которому и не нужны никакие мотивы.
— Ну, это нет! У него всегда находился мотив — даже в самых что ни есть мелочах. Если сразу его не было видно, потом становилось ясно, что мотив все-таки был, конкретный мотив, тщательно взвешенный мотив, который не оставлял в тени ни одного из аспектов проблемы. Даниэль ничего не делал, не решив все заранее, и его решения всегда были умными; и безоговорочными, само собой разумеется… Фантазии не хватало, если угодно, но до такой степени… Если и есть в чем его упрекнуть, так только в его достоинствах: ничего не сделает, не подумав, никогда не отступит от своего мнения, никогда не сделает ошибки.
— Все-таки его женитьба, если вам верить, была ошибкой.
— Да, конечно, в отношениях с людьми он мог ошибаться. Можно даже сказать, что только это он и делал — ошибался. Но все равно был прав: ошибался он лишь в том, что думал, что другие люди столь же благоразумны, как и он.
— Может, он испытывал какую-то горечь от этого непонимания?
— Вы не знаете людей такого типа. Их ничем не собьешь. Он точно знал, что он прав, и этого ему было достаточно. Если другие люди жили своими химерами, тем хуже для них.
— С годами он мог измениться, вы ведь с тех пор не виделись…
— Да нет, мы неоднократно встречались: он всегда был таким. Рассказывал мне о своих работах, о своей жизни, о тех немногих людях, с которыми еще виделся.
Он был счастлив по-своему; во всяком случае, далек от идей о самоубийстве; вполне довольный своей монашеской жизнью, которая проходила между его старой глухой служанкой и книгами… Эти его книги… его работа… он жил только этим! Вы же видели дом, мрачный и тихий, законопаченный коврами, битком набитый древними украшениями, к которым и пальцем нельзя было прикоснуться. Едва войдешь, и сразу чувствуешь какое-то стеснение, удушье, из-за чего сразу пропадает всякое желание шутить, смеяться, петь… Мне было двадцать… Было видно, что Даниэлю в нем хорошо, до него не доходило, что с другими могло быть по-другому. Да он и не выходил из своего кабинета, где никто не имел права его побеспокоить. Даже в самом начале нашей супружеской жизни он выходил из него только для того, чтобы пойти читать свои лекции, три раза в неделю; не успев вернуться, он снова туда поднимался, чтобы уединиться; часто проводил там какое-то время и ночью. Я видела его лишь за обедом и ужином, когда он очень пунктуально — в полдень и семь вечера — спускался в столовую.
Когда вы мне сейчас сказали, что его больше нет, я испытала странное ощущение. Не знаю даже, как вам сказать… А какая может быть разница между живым Даниэлем и мертвым? Он и так был едва жив… Не в том дело, что он из себя ничего не представлял или что у него не было характера… Просто он и не жил никогда.
— Нет, я с ним еще не виделся. Думаю пойти к нему отсюда.
— Как его зовут?
— Жюар, доктор Жюар.
— Вот как… Это он делал операцию?
— Да.
— Забавно.
— Он плохой хирург?
— Да нет… Хороший, как мне кажется.
— Вы его знаете?
— Только по имени… Я думала, что он гинеколог.
— Это давно произошло?
— В городе стали об этом говорить незадолго до начала…
У Валласа вдруг появилось дурное предчувствие, что он теряет время. Когда его посетила мысль, что владелица магазина писчебумажных принадлежностей на улице Виктора Гюго была экс-мадам Дюпон, это совпадение показалось ему просто сказочным; он поспешил обратно в магазин, где ему с первых слов обнаружилось, что он не ошибся. Он очень обрадовался, словно нечаянная удача значительно продвинула его расследование. Тем не менее то обстоятельство, что он случайно столкнулся с этой женщиной на своем пути, ничуть не влияло на важность сведений, которых приходилось от нее ждать: если бы Валлас и в самом деле думал, что она могла бы быть ценным свидетелем, он уже утром нашел бы адрес бывшей жены Дюпона, на существование которой обратил его внимание комиссар Лоран. Тогда ему показалось, что сначала надо допросить других лиц — например, доктора Жюара, которого он так и не смог найти.
Валласу теперь ясно, в чем была безрассудность его первой надежды. Он немного растерян — не только оттого, что надежда оказалась тщетной, но главным образом потому, что он не понял этого сразу. Сидя в подсобке этого магазина напротив этой миловидной молодой женщины, он спрашивает себя, что он здесь ищет — может, вопреки самому себе.
В то же самое время он начинает бояться, что вообще не найдет доктора. И когда он встает, извиняясь, что не может больше задержаться, чтобы поболтать, его снова поражает этот гортанный смех, в котором слышится какая-то двусмысленность. Однако во фразе, которую он только что произнес, этой двусмысленности не было… Засомневавшись, Валлас пытается вспомнить ее, но ему это не удается: «Надо будет, чтобы я… Надо будет…»
Дверной колокольчик кладет конец его поискам, раздавшись будто звонок, напоминающий ему, который час. Но вместо того чтобы предоставить ему свободу, это вторжение еще больше задерживает его уход; и в самом деле, владелица магазина сразу же испарилась в направлении прилавка, бросив ему несколько приветливых слов:
— Одну минутку, пожалуйста. Мне надо выйти к посетителю.
— Очень жаль, мадам, но я вынужден…
— Одну минутку, пожалуйста, мне надо выйти… Надо будет… Надо будет…
Зачем так смеяться.
Валлас снова садится, не зная, чем себя занять в ожидании возвращения дамы. Через неприкрытую дверь он слышит, как она встречает посетителя какой-то дежурной фразой — впрочем, фраза неразборчива, так как Валлас отделен от магазина целым рядом кривых коридоров и закутков. Потом, до него не доносится ни единого слова. Наверное, у клиента не очень громкий голос, а женщина молчит — или стала говорить тише. Но зачем ей говорить тише?
Невольно напрягая слух, Валлас пытается воссоздать всю сцену. Вереница версий быстро проносится в его глазах, во всех них по большей части молчат или говорят так тихо, что он совсем не слышит слов — что только подчеркивает их подражательный, карикатурный, а то и гротескный характер. В довершение всего, все эти предположения отмечены некоей невероятностью, которая так бьет в глаза, что сам их автор вынужден признать, что они продиктованы скорее бредом, чем трезвым умопостроением. Он на секунду теряет спокойствие: не заключается ли его ремесло, напротив, в том… «Это трудная работа… Трудная и неблагодарная… Ладно, поскольку мне вас рекомендовали, я вас все-таки возьму…»