Трагедия тем не менее в романе присутствует — в буквальном, точнее, в литературном плане. Наряду с «шозистскими описаниями», которые воссоздают «здесь-бытие» вещей-в-себе и которые, накладываясь на детективную интригу, в определенном смысле ее перечеркивают (или стирают), в романе присутствуют такие повествовательные элементы, которые заставляют совершенно по-другому взглянуть на историю убийства профессора Дюпона и которые, кроме того, разрушают ту иллюзию, что в романе главенствует «поэтика взгляда».
Речь идет о мотивах мифа об Эдипе, время от времени возникающих в тексте и обнаруживающих иную структуру «Резинок» — структуру античной трагедии. Начнем с того, что эпиграфом к роману служит стих из трагедии Софокла «Царь Эдип». В русском переводе А. И. Пиотровского этот стих передан следующим образом: «Но время все видело. Раскрыло все. И суд правит». Более приближенный к оригиналу перевод этого места (предложенный петербургским поэтом и филологом-классиком С. Завьяловым) может быть таким: «Тебя, не ведавшего, что творил, изобличило всевидящее время». В нашем переводе романа дан другой вариант, который ближе к французскому тексту: «Время, которое все видит, принесло решение, невзирая на тебя». При этом следует иметь в виду, что служащий эпиграфом французский вариант стиха Софокла немного отклоняется от общепринятого во французской традиции перевода: «Время, которое все видит, невзирая на тебя, раскрыло эту тайну». Нельзя не обратить внимание на то, что эти (наверное, возможны и другие) смысловые смещения обладают определенным значением. В варианте Пиотровского и Завьялова действие всевидящего времени связывается с идеей наказания и, соответственно, преступления: время правит суд, изобличает преступника (Эдипа). В традиционном французском переводе всемогущее время раскрывает «тайну», то есть здесь идея суда и вины несколько затушевана, зато присутствует идея проникновения в тайну, то есть в глубину, в скрытую суть события. Эпиграф Роб-Грийе перечеркивает и мотив «преступления» (вместе с наказанием), и мотив глубины: в отличие от античной трагедии, где время (рок) наказывает человека, не смирившегося с волей богов, время «Резинок» просто приносит решение, которое, можно сказать, лежит на поверхности или, что более вероятно, продиктовано чистой случайностью. Более того, если в античной трагедии всевидящее время выступает полновластным господином слепого человека (один из русских вариантов перевода гласит: «Против твоей воли, Время, всезнающий бог, разгадку дало»), то в романе Роб-Грийе оно лишается всякой власти, полностью выводится за рамки повествования. Действительно, уже на первой странице романа возникает фрагмент, который явно перекликается с эпиграфом: «Вскоре, к несчастью, время уже не будет господином. Окутанные расплывчатыми узорами заблуждений и сомнений, события этого дня, сколь ничтожными они бы ни были, начнут через несколько мгновений свой тяжкий труд, будут постепенно расстраивать идеальную упорядоченность, вводить исподволь то тут, то там перемену направления, перестановку, путаницу, отклонение с тем, чтобы мало-помалу свершить свое творение: однажды, в начале зимы, без всякого плана, наставления, непостижимо и чудовищно». Этот мотив отсутствия времени подчеркивается и той деталью, что на протяжении всего действия часы Валласа стоят; он объясняет и многочисленные анахронизмы повествования, возвращения к исходным точкам, повторы, наличие различных версий одного и того же события. Время «Резинок» — это время, в котором все возможно, в котором все перепутано, в котором не действуют «древние законы». Это время вне времени, вот почему Роб-Грийе говорит в приведенной выше авторской аннотации о «лишних» сутках. Эти сутки избыточны в отношении реального времени. Реализм «Резинок» — как в отношении детективной истории, так и в отношении «шозистских» описаний — является в некотором смысле «магическим», все события развертываются в иллюзорном пространстве текста, за ними ничего не стоит, кроме самого текста и тех «текстов», с которыми он вступает в диалог.
Итак, первая ссылка — самая очевидная — на миф об Эдипе и трагедию Софокла. На то обстоятельство, что «Резинки» основаны на теме Эдипа, сразу обратил внимание Самюэль Беккет, о чем недавно напомнил сам Роб-Грийе: «Я три года твердил, что „Резинки“ — это „Эдип“, никто из критиков этого не заметил, только Самюэль Беккет». В 1963 г. американский литературовед Брюс Морриссет выпустил в свет монографию «Романы Роб-Грийе», вторая глава которой, посвященная «Резинкам», представляет собой настоящий «эдипов словник» к роману, где прослеживаются все возможные аллюзии на историю фиванского царя. «Приключения Валласа в „Резинках“, — утверждает Морриссет, — это современная версия трагедии Эдипа».
Роман даже композиционно повторяет структуру греческой трагедии: пролог, пять глав (актов), эпилог. В тексте «Резинок» встречается и своего рода аналоги «хора» древнегреческой трагедии: то в виде вторжений в «объективное повествование» голоса «всезнающего» автора, то в форме случайно услышанных Валласом разговоров, над разгадкой которых он ломает голову подобно тому, как Эдип тщится понять слова Тиресия или «фиванских старцев». В романе возникает и сама загадка, разгадывание которой предрешает судьбу Эдипа. В самом начале в кафе, где Валлас, прибыв в город, снимает комнату, заходит один пьянчужка, который пристает к посетителям с такой загадкой: «Какой зверь утром…» [Кто из живых существ утром ходит на четырех ногах, днем на двух, вечером на трех]. В конце романа пьяница загадывает ее Валласу в более определенном виде, впрочем, сразу же размывающимся в целом ряде вариантов: «Что это за зверь, который утром убивает отца, в полдень спит с матерью, а вечером становится слепым?» А затем: «Утром отцеубийца, в полдень слепой… Нет… Слепой утром, в полдень спит с матерью, вечером убивает отца. Ну? Что это за зверь?» А в эпилоге совершенно в иной форме: «— Как там это было, во вчерашней загадке? Что за зверь…
Обрадовавшись, пьяница усаживается напротив и роется в своей памяти. Что это за зверь, который… Вдруг все лицо его светится; он подмигивает, произнося с бесконечно хитрым видом:
— Что это за зверь, который черного цвета, который летает и у которого шесть лап?
— Нет, — говорит Валлас, — там было другое».
Так образ судьбы Эдипа, отраженный во втором варианте загадки, постепенно стирается другими ее версиями. Возникает в романе и автор загадки — чудовище Сфинкс. Ее образ является незадачливому убийце Гаринати: «Разрозненные ошметки, две пробки, маленькая черная деревяшка: теперь это похоже на человеческое лицо, кусок апельсиновой кожуры вместо рта. Блики от мазута дополняют гротескную клоунскую физиономию, марионетка в кровавой игре. Или это какое-то сказочное животное: голова, шея, грудь, передние лапы, тело льва с огромным хвостом и орлиными крыльями. Зверь, жадно облизываясь, надвигается на свою бесформенную добычу, растянувшуюся подальше». Появляется в романе и отражение Тиресия, слепца-прорицателя из древнего мифа; его статуэтка находится в комнате Гаринати: «…Он вынимает руку из кармана и протягивает ее к первой статуэтке — слепому старику с ребенком поводырем». Миф об Эдипе присутствует в повествовании в целом ряде иных мотивов: странствуя по городу, Валлас неоднократно видит оконные занавески, украшенные «расхожим аллегорическим сюжетом: пастухи, подбирающие брошенного мальчика, или еще что-то в этом духе». Или: «Снова открытые жалюзи и эта дешевая вышивка: поддеревом два пастуха в античных одеяниях поят овечьим молоком голого младенца». Отождествление Валласа с Эдипом достигает кульминационной точки в той сцене, когда в мыслях столичного следователя возникает сцена античного города, где он самолично играет определенную роль: «Сцена происходит в городе помпейского стиля — а если точнее, на прямоугольной площади, задний план которой занят храмом (или театром, или еще чем-нибудь в этом роде), а другие стороны — различными памятниками более мелких размеров, отделенными друг от друга дорогами, мощенными плитами. Валлас уже не помнит, откуда взялся этот образ. Он говорит — то посреди площади, то на ступеньках, на очень длинных ступеньках, с какими-то людьми, которых уже не отличает друг от друга, но которые поначалу были четко охарактеризованными и различимыми. У него самого вполне определенная роль, по всей видимости, первого плана, возможно, официального характера. Неожиданно воспоминание становится почти что пронзительным; в отрезок с секунду вся сцена исполняется необыкновенной насыщенностью. Но что за сцена?» Именно эта неожиданная реминисценция наводит Валласа на мысль о том, что первое его посещение города (когда он был ребенком) могло быть связано с поисками отца. Так следователь полностью входит в образ Эдипа (его роль он исполнял в возникшей в его сознании сцене), и финальное убийство профессора Дюпона может рассматриваться как отцеубийство. Такая версия непосредственно присутствует в романе в виде скрупулезного отчета одного из помощников главного комиссара, детектива-неофита, правда, главным действующим лицом в этой версии выступает совершенно другое лицо, каковым Валлас по всей видимости быть не может. Тема отцеубийства выявляет и тему кровосмесительства — Валлас испытывает эротическое влечение к бывшей супруге Дюпона, которая в таком случае выступает как замена образа матери. В эту цепочку втягивается и другая продавщица, которая также возбуждает Валласа-Эдипа.