Однако роман захватывает читателя не лихо закрученным сюжетом (здесь для удобства раскрученным). В «Резинках» собственно детективная интрига сводится на нет различными повествовательными элементами и техниками, свидетельствующими о том, что романист решает иные творческие задачи: детективный роман оказывается некоей опорой, впрочем, довольно шаткой, для выражения определенного взгляда на мир.
В этом взгляде принципиальное значение имеет его сосредоточенность на вещах. Классический роман обращен к человеку, разгадывает его тайны и загадки, погружается в его внутренний мир. Классический детективный роман в этом плане не является исключением: формула «преступление и наказание» может меняться на формулу «преступление и расследование» или «преступление и достижение понимания», но классический роман никогда не обходит человека стороной, он в сущности своей «антропоцентричен». Роб-Грийе, размышляя о путях для «нового романа»[1], исходит из тезиса «вещи суть вещи, а человек есть человек». В мире существует нечто, что человеком не является, — вещи, природа, — что, даже будучи результатом человеческого труда, обладает чуждым, посторонним человеку характером, не имеет ничего общего с человеком. Если в классическом романе вещи говорят о человеке (трубка Мегрэ, хижина дяди Тома и т. п.), то в «новом романе» Роб-Грийе вещи выписаны так, будто они сами говорят о себе, в отсутствие человека. Точнее говоря, в отсутствие человека культурного, исторического, психологического. Согласно творческой стратегии Роб-Грийе, романист в описании вещей должен избегать «антропоморфных» аналогий, тогда вещь явится взору как таковая, в наличном, настоящем своем бытии или как «вещь в себе», в отличие от «вещи-для» человека, которая окутана целым ореолом часто противоречащих друг другу смыслов. Эта стратегия, или направленность творческого метода писателя, может быть обозначена как «поэтика взгляда». Соответствуя задаче феноменологического описания мира, призывающей сознание «вернуться к самим вещам», «поэтика взгляда» отображает вещи так, как они являются человеческому взору прежде всякого знания, в ней редуцируется психологизм и историзм человеческого видения мира. Она не говорит об абсурдности мира или бессмысленности человеческого существования, она говорит о том, что истина мира не живет во «внутреннем человеке», что нет никакого «внутреннего человека», что человек, как и вещи, живет в мире. И те слова, которыми Морис Мерло-Понти определял философскую феноменологию, вполне могут быть отнесены к «новому роману» Роб-Грийе: «Нет ни случайности, ни обмана в том, что еще до того, как стать доктриной или системой, феноменология была движением. Это кропотливый труд вроде творчества Бальзака, Пруста, Валери или Сезанна — с тем же вниманием и изумлением, с той же взыскательностью сознания, с той же волей постичь смысл мира или истории в момент их зарождения».
Первым «феноменологическую» сторону творческого метода Роб-Грийе отметил Ролан Барт, откликнувшийся на появление «Резинок» замечательной статьей «Объективная литература». Барт выделяет в романе два главных элемента — интригу, к которой он практически не обращается, и «объекты», которые собственно и притягивают его внимание. По мысли критика, Роб-Грийе создает «новую смесь пространства и времени», где вещи пребывают сами по себе. Четвертинка помидора, на которой застывает взгляд Валласа, это четвертинка помидора и ничего больше: «Мякоть по краям, плотная и однородная, великолепного, химически красного цвета, равномерно мясистая между полоской блестящей кожицы и нутром, где рядами расположены зернышки, желтенькие, все как на подбор, скрепленные тонким слоем зеленоватого желе по всей длине уплотнения сердцевины. А та, бледно-розовая и немного зернистая, начинается, со стороны нижней выемки, пучком белых волокон, одно из которых доходит до зернышек — что, может быть, и не совсем очевидно». Это описание не отсылает ни к какому «заднему смыслу», за ним ничего не стоит, можно сказать, что оно ничего не значит, кроме, собственно, самой четвертинки помидора. Этакое означающее без означаемого. Она описана так, что не пробуждает аппетита, не вызывает отвращения, ничего не говорит о времени года, месте действия, а главное — о человеке, который ее описывает. То же самое можно сказать о завораживающих описаниях разводного моста или пресс-папье. В этом именно смысле Барт говорит о «реализме» Роб-Грийе: с одной стороны, это реализм «классический», так как отношение аналогичности сохраняется (помидор как помидор), с другой стороны, реализм новый, или «феноменологический», так как аналогия не отсылает к трансцендентности. Прочтение Барта прочно закрепляет за Роб-Грийе славу «шозиста» (от фр. «chose» — вещь), которому нет дела до человека и его больших и маленьких трагедий.