Вадим смотрел в эти бесцветные глаза, сквозь пелену которых пробивался юношеский задор и жажда жить и творить, и устало отворачивался. Все это было даже не вчера, все это осталось в другой жизни, где они были еще вместе, где не было истца с ответчиком, где Агата была нужна еще им обоим. А теперь она лежала, словно неприкаянная, на дне старой шкатулки, заваленная старыми письмами и полузабытыми воспоминаниями, засыпанная кокаином, залитая алкоголем, заваленная кладбищенской землей… и уже даже не кричала. Она просто была натурально мертва. Вадим долго стоял на ее могиле. Почти 5 лет – стоял и пытался вызвать ее к жизни, веря, что вот еще чуть-чуть поднажать, и она разроет могильный холм и выберется наружу. Но ужасного чуда не случилось. И вот теперь, когда он принял этот факт и даже перестал носить цветы к ее надгробию, ему вдруг предлагают операцию по оживлению давно сгнившего трупа. Как оживлять его? Вколоть зловонному мертвецу хорошую дозу эфедрина? Пусть подергается, как лягушка под током? Недолго мучилась Агата в высоковольтных проводах.
Глядя на полного надежд и чаяний Глеба, Вадим вдруг ощутил себя безумно старым и уставшим. Не нужен был ни новый альбом, ни поклонники, ни бесконечные туры длиной в агатовские альбомные циклы. Хотелось лишь закрыться от всех, забиться в кресло с новой книжкой Брайана Грина и послать к черту все воспоминания и связанную с ними боль.
Вадим полетел вместе с Матрицей. Точнее на рейс раньше, чтобы никак не пересечься со Змеем. Засел в гостинице на полдня, а потом выдвинулся в сторону клуба. На этот раз заходить в зал Вадим не стал, чтобы не привлекать излишнего внимания. И без того постарался соблюсти идеальный камуфляж: гладко выбрился, нацепил темные очки, наклеил бороду, надел едва налезшую на него старую косуху, выгреб из закромов джинсы – из тех, что пока еще застегивались на нем. Пришел ко входу заранее, одним из первых, встал в стороне и принялся высматривать в подгребавших фанатах Пашу или Егора. Ближе к началу концерта увидел, наконец, обоих и тут же ринулся к дверям, схватил их за шкирки и уволок буквально из-под носа у изумленной охраны. Оттащил в кусты, скинул очки и прорычал:
- Значит, так, братва. Побаловались и хватит. Возвращайте все назад.
Парни обеспокоенно переглянулись, но продолжали молчать.
- Агата не вернется. Не в таком виде. Ваша затея провалилась. Возвращайте как было.
- Почему? – угрюмо процедил недовольный Егор.
- Да потому что невозможно совместить несовместимое! Мне 55, ему 20! Да он мне в сыновья годится! Он мечтает написать Вольно и Позорную звезду, а мне эти вещи уже оскомину на концертах набили! Он верит в светлое и прекрасное будущее, верит в то, что распад группы возможно предотвратить, так пусть реализует свои мечты в своем времени! Поскольку мне верить уже не во что, я этот распад пережи, и я сдох при попытке проглотить его! Подавился и сдох! Все, нет больше меня. Нету больше Вадима Самойлова, осталась жалкая кукла Франкенштейна, сшитая им же самим их объедков собственного трупа! Дайте хоть ему прожить жизнь по-человечески. Не разрушайте хотя бы наше прошлое!
- Прошлое? – непонимающе уточнил Паша. – А оно тут причем?
- Думаете, наш нынешний Глеб захочет по второму кругу проходить через Агату? У него одна электронщина на уме, в 1990-м еще жив Кормильцев. Да он уничтожит Агату, не дав ей толком распуститься. По вашей милости группы не будет ни здесь, ни там! Ни сейчас, ни тогда!
- Это проблема, да, - закивал Паша, чеша в затылке. – Но только вряд ли мы что-то можем с этим сделать.
- Я же сказал вам… - начал было снова Вадим, но Егор его перебил:
- Допустим, вы нас убедили. Это была неудачная идея, согласны. Но только мы все равно ничего не можем уже изменить. Процесс необратим.
- Но… почему?
- Необратим на данном этапе. Возможно, со временем у нас получится цеплять перемещенное во времени сознание и возвращать его на место, но пока…
- Зачем такие трудности! – вскричал Вад. – Почему бы вам не ухватить сознание молодого Глеба и не отправить его назад в его собственное тело?
- Все не так просто, - покачал головой Паша. – Мы можем работать только с тем сознанием, которое перемещали изначально. Сознание юного Глеба мы не трогали, оно переместилось сюда автоматически и назад вернуться сможет только автоматом, как только его отсюда вытеснять. Прибор наш способен работать только с текущими сознаниями, которые существуют на момент создания прибора. Все остальное для него – несуществующая тень, фикция, с которой он работает, но ухватиться за которую он не может. Она как зыбкий песок – утекает из пальцев, как ни старайся удержать. А чтобы ухватиться за сознание нынешнего Глеба в прошлом… нам нужно научиться протягивать щупальца в прошлое. Кроме того нужно с аболютной точностью установить в какой точке времени и пространства он находиться, чтобы зафиксировать его и извлечь из тела для совершения обратного переноса. А с учетом того, что вы только что нам сказали… что Глеб не собирается продолжать творить в рамках Агаты, то прошлое он уже изменил. И никакие воспоминания очевидцев нам уже больше не помогут выцепить время и место нахождения Глеба, чтобы вернуть его в наше время.
- Ну, может быть, вы хотя бы попробуете вернуть в прошлое юного Глеба?
- Попробовать ухватить чужую тень? Это не имеет никакого смысла, - уголок губ Егора дернулся и взлетел вверх. – Боюсь, на данный момент ситуацию не откорректировать. Но если мы еще чем-то можем вам помочь…
- Идите к черту, - устало бросил Вадим, опускаясь на корточки и вновь надвигая очки на глаза.
Значить, надо было выгребать так. Хотелось избить их до полусмерти, повозить мордами по асфальту как следует, да толку вот? Ничего уже не вернуть, живи так, мучайся с этим мелким мечтателем, тащи его на себе…
Вадим отряхнулся и вошел в клуб, даже не глядя в сторону охраны, а те пропустили его без билета, словно почувствовали, кто это.
Глеб вышел со стулом: не привык еще выступать без него. Маленький… робкий совсем пока… на меня оборачивается… Оборачивается? Сейчас скорее ищет мое лицо в толпе и, найдя, успокаивается: старший рядом, все путём.
Песня за песней, Глеб словно отрабатывает повинность. Стася с клавишами, он с басом. Публика удивлена такому Глебу. Такому эмоциональному. Такому настоящему. У Вада и самого, наверное, захватило бы дух, если было бы вообще что захватывать в его давно остывшем ко всему сознании. А он там на сцене такой теплый, такой живой, такой искренний, такой чистый. Ну как с таким лицом можно петь про сто вагин? Но он поет. И в его устах это уже без всяких оговорок песня об абсолютном одиночестве. Одиночестве человека из прошлого в мире сурового настоящего, где рядом нет никого, нет даже старшего брата, осталась одна лишь его оболочка, которая пытается выполнить какие-то элементарные обязанности по отношению к младшему – и то по старой памяти. Потому что мама когда-то наказала заботиться о Глебушке. Вот и Вадим теперь не человек больше, а всего лишь функция. Мама велела, значит, буду заботиться. Хоть и меня самого больше нет.
И Глеб чувствует это. Не может не чувствовать. Могильный холод. Кладбищенское равнодушие того, кто давно умер. Начал умирать десять лет назад, покорчился в агонии какое-то время да и испустил дух. Тот самый, который сейчас бы могло захватить при виде так внезапно порозовевшего лица младшего, черты которого стали вдруг безумно красивыми. Так, что даже и фанаты в зале замерли. А уж когда он затянул Эксперимент… Вадим даже рот открыл. Не ожидал такого сюрприза. Не представлял даже, как он умудрился Снейка на это уговорить. Но пел же сейчас. Пел, как единственное, что знал и понимал своим, а не чужим восприятием. Что хотел петь. Что было ему близким и родным.