И надо всем этим разразился необычайный скандал. Агенты Екатерины дали ей знать о некоторых депешах, которые доказывали подрывную деятельность испанского посланника. Этот дипломат вел себя как агент-провокатор. Он адресовал Святому Престолу письма, где королева-мать была расписана жуткими красками. Он разработал план вторжения во Францию и подстрекал к восстанию. Не удовольствуясь раздачей огромных субсидий своего хозяина, он подначивал гизовских агентов, которые подняли на ноги организацию, разветвленную до бесконечности, католическую Священную Лигу.
Не на шутку страдавшая от воспаления седалищного нерва, Екатерина призвала дона Франсеса и потребовала от него объяснений. Идальго, который только что устроил восхитительный фейерверк в честь Лепантской победы… все начисто отрицал. Но сдержанный тон и тяжелый взгляд Медичи повергли его в крайний ужас. Наутро посланец Его католического Величества отбыл, переодетый, в направлении Фландрии, не потрудившись соблюсти какие-либо положенные формальности.52
К тому времени, после бурных дебатов, адмирал восторжествовал над колеблющейся королевой Наварры. Равновесие сместилось в сторону протестантов.
Жанна д'Альбре должна была покинуть свои владения 20 ноября, но 18-го написала Бирону, что «она принимает пилюли от простуды, которая поразила ее зубы и всю правую сторону головы и сильно ее беспокоит, и эти пилюли дадут ей немного лучше почувствовать себя до завтра, и что у нее, как будто, начинается дизентерия с сильным жаром».
Вскоре Генрих де Бурбон свалился с лошади, серьезно пострадал и харкал кровью.
Несмотря на эти осложнения, королева, решив оставить сына в Беарне, начала медленное путешествие ко двору: «Богу угодно столь твердо направлять мои действия, да послужат они к его славе!» — писала она г-ну де Комону.
То был примечательный успех и для Екатерины, и для Колиньи, и для дела внутреннего мира. Мира, которого столь пылко желал молодой король и который, увы! — казался неуместным большинству французов.
2
«Когда канат тянут так, что он обрывается»
«Без Парижа невозможно совершить что-либо важное», — заметил представитель великого герцога Тосканского. Париж усиленно подтверждал эту мысль.
Адмирал придавал символический смысл кресту Гастина, убрать который предписывал Сен-Жерменский договор. Парижане также. В декабре граф де Рец (Гонди) раздобыл необходимые для проведения работ деньги, и король приказал немедля приступить.
Дело не могло зайти далеко. Население обратило рабочих в бегство, разрушило постамент, приготовленный на кладбище Невинноубиенных младенцев, а затем напало на три гугенотских дома по соседству.
Разъяренный король обратился с горькими упреками к парижскому прево Марселю, приверженцу Гизов, а также другу королевы-матери, и подтвердил свои приказы. Его сторону принял герцог Анжуйский, потребовавший немедленно перенести крест. Взбешенные католики поспешили выставить вокруг свою охрану. «Парижский крест постоянно защищается от нападений, которые на него предпринимаются», — радостно писал Филиппу II секретарь Агилон, которому препоручил посольство дон Франсес.
А вот что сообщал венецианский посол Сигизмунд Кавалли, преемник Контарини: «Начало (беспорядков) таково, что, если быстро не принять меры, католики смогут в один прекрасный день учинить отменную резню (bella occisione), поскольку они, без сомнений, наиболее многочисленны в городе и весьма решительно настроены не позволить переносить крест с того места».
Возмущение разразилось 17 декабря и все разрасталось. Были разграблены и сожжены другие дома, принадлежавшие кальвинистам. Но 18-го артиллерия Его Величества заняла Гревскую площадь, и под ее защитой позорный крест наконец-то был убран.
Королю принадлежало последнее слово. Он нисколько не внял предостережению, что его столица никогда не примет ни терпимости, ни политики, которой руководят протестанты.
Со всех сторон собирались тучи, предвещая бурю. Окрыленный успехом, адмирал впервые открыто предложил королю войну. Молодой человек попросил об отсрочке, прежде чем ответить: ему нужно посоветоваться с королевой, его матушкой. Колиньи потерял самообладание.
— Это не те дела, которые обсуждают с женщинами или священниками.
И сам бросил вызов своему старому врагу. Весьма неблагоразумно в момент, когда Гизы зашевелились и, под предлогом избежания печальной участи герцога Франсуа, стали собирать под свою руку своих приверженцев. Один из их капитанов, Ла Валетт, уже столкнулся с группой гугенотов. Последовало истинное сражение.
Подобные вести повергали в отчаяние незадачливого суверена, который столь упорно желал установить «согласие и мир». Тем более что конец смут исключительно умалил бы влияние его брата.
После первой стычки с Екатериной Колиньи удалился в свои владения, оставив тревогу в сердце короля. Карл между тем усердно показывался в Совете. Затем, пересекая белые от инея леса, исступленно охотился. Яростное преследование дичи удовлетворяло дикую страсть, за которую он, возможно, не отвечал, и высвобождало ту часть его натуры, в которой он был, вероятно, достоин своих предков.
Он неожиданно отправил посла к Гизам, засевшим и окопавшимся на Авантене. Он потребовал от них вернуться и «примириться». Он, король, станет посредником между ними и Шатийонами. Кардинал Лотарингский, воротившийся из Рима, оправдался: он знает, что его присутствие при дворе не произведет желаемого эффекта. Но герцог, его племянник, явится: немного позже, в любом случае к Рождеству.
Было хорошо известно, что Гизы готовятся к этому путешествию и собирают небольшую армию. Колиньи, осведомленный об этом, созвал пятьсот кавалеристов из своей партии. Незадачливый Карл вынужден был запретить и тому и другому передвигаться без высочайшего приказа. Итак, сеть Пенелопы опять распускалась, и все возвращалось к положению 1570 года!
Внук Франциска I не чувствовал себя хозяином под своей собственной крышей. При каждом его шаге открывалась ловушка. Бумаги дона Франсеса де Алавы вывели на свет махинации, которыми занимался герцог Анжуйский. Нунций также писал, что Месье — оплот католицизма во Франции и что требуется быть готовым поддержать его, если король потеряет венец.
В вихре празднеств, которые, несмотря на скудость средств, не прекращались при дворе, двух братьев, словно двух уличных забияк, непрерывно подстрекали вступить в драку.
Бурный Карл IX был чистосердечным юношей. При нем состоял на службе некто Линьероль, который читал ему хроники Франции и постоянно подчеркивал обстоятельства, когда короли мстили за ущерб короне ужасным образом. Это приходилось весьма по вкусу пылкому королю, внушало ему доверие к человеку, «с великим и славным сердцем», как характеризует этого персонажа Брантом, также обманутый.
Тут Карл совершил одну ошибку. Он совершил и другую, более серьезную, когда «передал» Линьероля герцогу Анжуйскому, надеясь заполучить некоего рода наблюдателя в окружении своего врага. А тот, интригуя, сумел снискать расположение Генриха, тщеславию которого усердно льстил. Он подстрекал его требовать «участия в правительстве, куда он войдет», а затем сообщал королю об опасных замыслах младшего брата.
Ему не удалось довести до точки кипения обоюдную ненависть двух братьев. Встревожилась Екатерина. В этот момент все угнетало ее: ее непрерывно страдавшее здоровье, сомнительная дипломатическая ситуация, возобновление бедствий, состояние казны, уменьшившейся до двух миллионов. Неужели она допустит, чтобы в довершение всего между ее сыновьями разразилась война Атридов?
Королева подозревала Линьероля. Она перехватила его переписку и нашла доказательство, что этот пройдоха равно предает обоих принцев, помышляя, возможно, о военном заговоре.
52
Позднее он заявил, будто рисковал быть отравленным. Это одна из тех выдумок, которые привели к созданию устойчивого образа Екатерины Медичи как отравительницы. Ср. Pierre Champion, Catherine de Medicis prasente a Charles IX son royaume, p. 437 и La Jeunesse d'Henri III, p. 12 и далее.