Почему я смотрю во двор, где шмыгают эти спелые простолюдинки... да иногда и дочь знатного сеньора важно прошествует в сопровождении слуг, и вижу только ее лицо, ее глаза, ее губы? Я ведь знаю же, что и она такая же, как и все, знаю, что у нее между ног, знаю, что она делает со своим мужем... что он делает с нею...
Ярость ударила в голову с такой силой, что я зарычал, схватил меч и бросился к двери. Прогремели ступеньки, я сбежал во двор. Холодный воздух наступающей ночи охладил лоб, я выбросил в сторону левую руку, пальцы ухватились за что-то, я сжал их и не разжимал. Грудь быстро и часто вздымалась, я дышал часто, с хрипами, с надрывом.
Вокруг меня образовалось чистое пространство. От множества фонарей бегут косматые тени, но в освещенном красным светом круге пусто. Испуганные голоса доносятся сквозь грохот жерновов из черноты:
– Что с ним?..
– Бесноватый, грят...
– Это который с Ланселотом...
– Братья, отойдите от греха...
– Да, сбегайте за лекарем. Если он кинется, то сетью его. Или на копья...
Я несколько раз глубоко вздохнул, гипервентилируя легкие, а теперь – насыщенную кислородом кровь – в мозг, в мышцы, взять себя в руки, это мы все знаем, нет хуже для человека моего времени стоять вот так под брезгливыми взглядами толпы...
Из темноты выступила фигура в надвинутом на глаза капюшоне. Монах двигался неслышно и ровно, словно плыл над землей, меня на миг охватило чувство нереальности. Голос из-под капюшона раздался звучный и участливый:
– Сын мой, тебе плохо?
– Спасибо, – прошептал я, – уже справился...
По толпе прокатился вздох облегчения. Монах кивнул, сказал:
– Лаудетур Езус Кристос!.. Могу чем-то помочь?
– Я сам, – ответил я. – Всегда сам.
Пальцы долго не хотели отпускать крюк коновязи, за который, оказывается, вцепился железной хваткой. Монах взял меня за локоть, так мы прошли до входной двери моего дома, я взялся за дверную ручку, а он сказал в спину:
– Ты никогда не бываешь сам, сын мой.
Я обернулся, спросил враждебно:
– Почему?
Он перекрестился, сказал смиренно, тихо:
– С тобой всегда твоя совесть. С тобой всегда твоя гордыня... С тобой страхи, а их легион. Даже самый мужественный человек чего-то страшится, хотя не признается порой даже себе... Но сатана все замечает, любую щелочку расширяет до пропасти, чтобы отрезать человека от прямой дороги к Богу. Потому держись, сын мой!.. Ты не один. Бог всегда с теми, кто впускает его в свое сердце.
На стук дверь открыл заспанный слуга. Я обернулся на пороге, сердце сжала боль, у монаха слишком понимающие и сочувствующие глаза, сказал тихо:
– Спасибо... Спасибо за добрые слова.
– Если что, – ответил монах, – я всю ночь в часовне... Что это было, брат?
– Искушение, – ответил я в понятных ему символах. – Искушение.
Лавка снова застонала, но я заставил себя лежать недвижимо, и она недоверчиво умолкла. Монах назвал меня братом, а эти люди – не простолюдины, за словами следят. Я в подвешенном состоянии, инквизиция еще не решила, как со мной поступить, там идут жаркие дебаты, есть возможность показать эрудицию, пофехтовать знаниями, вспомнить подходящие цитаты, изречения, мысли, максимы, поймать оппонента на логическом проколе и выставить его на смех...
На какое-то время про меня даже забудут, углубившись в дебри теологических споров. Однако монахи, что следят за работой святого трибунала, помнят и знают, что среди горожан Зорра находится человек, которого вскоре ждет либо оправдание, либо костер.
Леди Лавиния, шептали мои губы. Черт, что во мне сидит, что я автоматически воспринимаю любое замечание в свой адрес как оскорбление? Ладно, с рыцарями привык, но почему с этим ангелом во плоти так? Ведь она увидела простолюдина, каких видит всю жизнь. По доброте своей... и на радостях, что доехала, дала ему монету, хотя могла и не давать. Какая муха меня грызанула волчьими зубами?
И снова я бродил по городу, единственный, кто выглядел праздным в этом мире деловитых муравьев. Рабочие спешно восстанавливают стены, ворота уже новые, решетка поднимается и опускается без скрипа. Ремесленники укрепляют на башнях и даже на стенах небольшие баллисты, могут швырять камни и горшки с кипящей смолой.
По всему городу режут скот, солят, коптят, готовят на зиму мясо, засыпают в закрома зерно, муку. Мелкие отряды рыцарей каждый день выезжают из Зорра, вроде бы на охоту, но тщательно прочесывают леса. Карл ушел и увел громадное войско, но за его армией тащился всякий сброд, которому бы только пограбить. Многие остались, эти мародеры и грабители все еще нападают на окрестные села.
Мне пару раз предложили присоединиться к таким отрядам чистильщиков. Не столько из-за моих личных достоинств, я все еще для многих не настоящий рыцарь: слишком быстро удостоен этого высокого звания, мало кто видел меня в сражениях, мало кто мог поручиться, что я надежен, но о моем молоте уже ходят легенды. Я помалкивал, ибо только я вижу серьезные недостатки такого оружия. Он хорош, когда нужно куда-то метнуть и что-то сшибить, но даже стрела бьет намного дальше. К тому же абсолютно бесполезен в ближнем бою лицом к лицу, слишком неповоротлив...
Дважды мне почудилось, что мелькнуло голубое платье, я бросался в ту сторону, как сумасшедший, но всякий раз оказывалось, что мерещится. И всякий раз чувствовал такое разочарование, что перехватывало дыхание и сжимало сердце.
Слонялся бесцельно, вдыхал запахи кож, горящих углей, уступал дорогу стадам овец, коров, слушал разговоры о бытовых проблемах, о видениях, о сравнительных достоинствах рыцарей, однажды услышал любопытное даже о себе, но не рискнул остановиться и послушать, мужчин с моим ростом раскусывают быстро.
Из кузницы вышли двое крепких мужиков, распаренных, красных, рухнули задницами на колоду. Один снял с пояса флягу, отпил, дал другому.
– А ты знаешь, – сказал он вдруг, – мой сосед... помнишь, я говорил, что как только я в кузницу, а он к моей жене? Так вот он оказался вампиром!