У меня перехватило дыхание. Где войско не пройдет, там могут пройти двое. Особенно если оставят доспехи и пойдут, как бродяги или погорельцы.
Шарлегайл словно прочел мои мысли, покачал головой.
— Нет, Дик, пробираться не придется. Святая Церковь, конечно, осудит нас, но королям приходится принимать решения, которые вызывают чье-то негодование… Словом, оборотники передали через Беольдра, что завтра наступает благоприятный момент, который бывает только раз в тысячу лет. Звезды как-то выстраиваются так, что… словом, в Кернель можно будет перенестись за сутки и тут же вернуться обратно!
Вельможа хмурился и всеми гримасами мясистого лица выражал неудовольствие при упоминании оборотников, а при последних словах кивнул и сказал жирным голосом:
— С церковью можно поладить. По возвращении герои покаются, примут положенную епитимью. Ну, можно попоститься пару дней… Я пожертвую на Святую Церковь двадцать кругов воска, десять кусков парчи. Словом, договоримся.
— Надеюсь, — проронил Шарлегайл сухо. Он обратился ко мне: — Дик, ты будешь сопровождать сэра Гендельсона. Сэр Гендельсон — это тот рыцарь, что отправится в Кернель.
Вельможа морщился.
— Ваше высочество… Что там делать… этому человеку? Мой брат справится один.
— Знаю, — ответил Шарлегайл. — Но я король вот уже сорок лет. У правителей вырабатывается чутье. Я просто чую этот мир, иногда даже вижу те незримые нити, что приводят в движение народы, двигают тучами, посылают гадов бросаться с обрыва в море… Я чую, что будет лучше, если благородный Гендельсон будет не один…
Вельможа развел руками, но всем видом показывал, что людям из его рода любые моря по колено, а этот выскочка Ричард лишь примазывается к славе его благородного кузена.
Я спросил тихо:
— Ваше высочество… когда отправляться?
— Завтра, — ответил король. Печать старости, что сквозила в каждом движении, сейчас прозвучала в словах. — Завтра с утра… То есть сегодня. Сейчас.
Я с ужасом посмотрел в окно на восток. Там у самого горизонта начала светлеть полоска.
Обратно я не шел, а бежал, летел. Город спал, не проснулись даже булочники, я несся вдоль темных стен, только однажды впереди блеснул слабый огонек, осветилось окно. В щели между ставнями мелькнула тень, донесся тонкий плач младенца.
Дом под черепицей тоже спит, все окна черные. Даже на втором этаже ставни закрыли окна наглухо, как и на третьем, последнем, где уже обходятся без ставней… Я перебрался через забор, высокий, толстый, на цыпочках побежал по саду, обогнул дом с тыла.
Кусты и деревья закрывают обзор, наконец я рискнул выбраться из зарослей роз. Сердце застучало чаще. Из открытого окна на третьем этаже льется приглушенный медовый свет, словно там догорает толстая свеча с красящими добавками. Мелькнул силуэт, я задержал дыхание, во мне все молится, трепещет, и — господь услышал мой безмолвный воплик — мимо окна прошла она, уже в ночной сорочке, но все еще никак не может заснуть… она тоже строит планы, помнит, волнуется…
Пальцы мои безуспешно шарила по земле. Песок, белый холодный песок, а если и попадаются под кустами сучки и веточки, то чересчур легкие. Мелькнула мысль бросить молот, но как приспособиться так, чтобы не испугать ее… так и не пришло в голову, даже не приползло.
Наконец выковырял втоптанный в землю камешек. Очистил от грязи, долго прицеливался, а когда замахнулся и швырнул, сразу понял, что надо брать ниже, ночью глазомер не тот. Камешек ушел на крышу, и, хотя там черепица, он исчез, будто в вязком болоте.
После долгих поисков в темноте нащупал еще один — великоват, разломил, постарался успокоиться. Первый камень ударился в стену рядом с окном. Второй, сердце затрепыхалось, как курица в ладони мясника, влетел в комнату.
И снова ничего не происходило. Я ощутил отчаяние. Какого черта, там же наверняка ковры в ладонь толщиной, там масса подушечек на полу, маленьких таких, их носят даже с собой, чтобы не садиться на холодные каменные скамьи…
Я снова шарил, сцепил зубы, измазался, исколол ладони, сам искололся о колючие ветви, набрал камней уже две пригоршни, приподнялся… Между деревьями в мою сторону неслышно скользила женская фигура. Узкий луч прорвался сквозь тучи и кроны, она вспыхнула в этом луче и дальше бежала, налитая светом, светящаяся изнутри чистым неземным огнем.
Мои пальцы расцепились, камни посыпались на землю. Лавиния в ночной сорочке, золотые волосы свободно падают на плечи. Я увидел золотой обруч, что прижимает ее волосы ко лбу. Сорочка на груди распахнута, а ступни ее, маленькие и нежные, ступают по этой грубой колючей земле.