— Пустое, — сказал я. — Мы оба действуем на благо Сакранта. И вам, и мне его лучше видеть богатым и процветающим. В смысле, королю Леопольду лучше получить его обратно богатым и неразоренным. У вас во дворце был кабинет?
Он поклонился.
— Да, именно в главном здании…
— Прекрасно, — заявил я великодушно. — Можете занять его снова. Даже привлечь к работе своих помощников, если не слишком далеко разбежались.
Он сказал в восторге:
— Ваше высочество!
— Разумеется, — добавил я, — среди них будет и наш человек, для которого должны быть открыты все бумаги и все секреты.
Он поклонился.
— Несомненно, ваше высочество. Я понимаю и одобряю эти необходимые предосторожности. Если бы вы их не предприняли… я не знал бы, что и думать.
— Тогда приступайте, — сказал я бодро. — Во славу Сакранта!
Он ответил с чувством:
— Во славу Сакранта!
Зигфрид распахнул перед ним дверь, а когда тот вышел, плотно притворил и спросил кисло:
— Я ошибся?
— Молодец, — одобрил я, — чутье у тебя отменное.
— Тогда почему во славу их Сакранта?
Я удивился:
— Их? Это наш Сакрант.
А через час мы с арбогастром и Бобиком уже неслись через заснеженный мир в сторону северо-запада. Когда закончился Сакрант и пошел Аганд, не могу предположить даже приблизительно, однако еще после часа бешеной скачки за добротными деревьями, красиво усыпанными снегом, въехали в лес, неопрятный, черный, с голыми стволами, огромными дуплами.
Дорогу то и дело теперь загораживает паутина, больше похожая на рыбацкую сеть по толщине всех нитей, комья снега там угнездились огромные, некоторые смерзлись в лед и грозно звенят, когда я обозленно рублю направляющие струны.
К счастью, клейкие комочки давно засохли, лезвие ни разу не прилипло, хотя повозиться пришлось так, что вспотел.
Бобик бежал впереди и грозно скалил зубы, поворачивая голову то направо, то налево, а так как он делал это с частотой механизма, я понял, что пока не видит того, кто может напасть, но сам лес очень не нравится.
Я держал меч наготове, дергаясь на каждый скрип дерева, пригибая голову при каждом взмахе крыльев, но даже не успевал увидеть, что за странные птицы в странном лесу.
— Бобик, — сказал я негромко, — ищи человека… Запах человека!
Он посмотрел в недоумении, в чистых, честных глазах ребенка я прочел недоумение: кто же из людей станет здесь жить, но я смотрю твердо, он вздохнул и побежал, высоко задирая голову и принюхиваясь.
Искать пришлось не больше четверти часа, затем Бобик радостно взрыкнул, подпрыгнул и понесся между черными мертвыми деревьями, что стоят как живые и не думают падать от ветхости.
Видимо, аскет не моется уже не первый год, через некоторое время запах услышал не только Бобик, но и я.
На той стороне промерзшего до дня ручья высится полуразвалившаяся избушка, донельзя ветхая, с продырявленной крышей. Так бы и не увидел, снег лежит сверху толстым слоем, но дыра очень уж, а снизу ни пара, ни вообще признаков жизни.
Мы перешли ручей, лед звучно трещит, в одном месте даже брызнула вода, но обычно везде под толстым слоем льда такая же промерзшая земля, будто в этой части леса зима круглый год.
Когда вскарабкались на невысокий склон, избушка вблизи показалась еще отвратительней и, конечно, абсолютно нежилой.
Бобик подбежал, понюхал покосившуюся дверь. Я видел, как его хвост в нерешительности качнулся из стороны в сторону, указывая, что внутри есть нечто живое.
Чувствуя недоброе, я соскочил с седла, ноги ушли в снег по самую развилку, озлился и пошел к Бобику. Судя по нетронутому снегу, здесь давно уже никто не ходил. Нет даже звериных следов…
Я толкнул дверь, не подалась, но я сообразительный, с третьей попытки догадался потянуть на себя, как вообще-то и положено ставить любую дверь с точки зрения пожарной безопасности да и простого инстинкта спасения.
Изнутри пахнуло таким холодом, что показалось снаружи почти лето. Я стиснул челюсти и, раз уж приехал в такую даль, все же заставил себя шагнуть вовнутрь, а Бобик протиснулся, отодвинув меня, вперед и остановился.
Комната показалась просторнее, чем вся избушка выглядит снаружи, но все равно те же черные прокопченные бревна, земляной пол, посреди выложенный камнями очаг с давно погасшими обугленными поленьями…
А в углу из-под кучи старых полуистлевших шкур торчат человеческие ноги: голые и покрытые коркой засохшей грязи, с потрескавшимися ступнями, подошвы толстые и начинающие ороговевать, будто обе вот-вот станут копытами.