Мне показалось, что глазные яблоки сдвинулись при моем появлении.
— Господи, — воскликнул я. — Ты еще живой? Держись, дружище…
Я упал на колени и принялся выдирать гвоздь из руки распятого. Человек прохрипел:
— Оставь… Я все равно умру… но… пусть на кресте… как мученик…
— Да, — согласился я, — завидная смерть. Но живым быть лучше…
— Нет, — простонал он, — нет…
— Может быть, — согласился я. — Но не однозначно. Лучше быть живым псом, чем мертвым львом, но пасаран, лучше умереть стоя, чем жить на коленях, нам жизнь не дорога, а вражьей милостью мы гнушаемся… и тэдэ и тэпэ… однако же есть и другая точка зрения…
Кое-как выдрал и второй гвоздь, вскочил, ухватился за толстый штырь, что раздробил правую лодыжку несчастного. Человек хрипел, говорил что-то, возражал, я с великим трудом освободил ногу, затем вторую, уложил мученика на землю. Изможденный, с огромной зияющей дырой на животе, куда, я только сейчас заметил, натолкали камней и пучков травы, он уже был мертвецом, но все еще шевелил обугленным ртом:
— Неразумные дикари… Не мсти им… Не ведают, что творят…
— Лежи тихо, — предупредил я и положил ладони ему на грудь. — Почему они тебя вверх задними ногами?
— Это я их упросил… — донесся затихающий шепот. — Чтобы не уподобиться распятому Христу… То он, а то я…
Слабость нахлынула, руки стали тяжелыми. Если бы я не сидел на земле, ноги не выдержали бы моего тела. Некоторое время я слышал только звон в ушах, а когда перед глазами перестали мелькать темные мухи, человек оставался таким же изможденным и худым, но раны затянулись, как на руках и ногах, так и на животе, вытолкав наружу камни и пучки травы.
Я переждал приступ слабости, заставил себя подняться и сходить к коню. Черный Пес исчез, я ощутил слабое чувство досады, ну да ладно, и то хорошо, что увел его от моих деревень. Спасенный распростерт на том же месте, черная тень зловещего креста делит его пополам, руки все так же бессильно раскинуты в стороны. Я развязал мешок, с трудом превозмог страстное желание впиться зубами в мясо и сыр, выложил трясущимися руками поверх мешка.
— Угощайся, святой отец. Священник, если не ошибаюсь?
Молодой, может быть, даже моложе меня, непонимающе смотрит светлыми, как весенняя вода, глазами. Шевельнул руками, прошептал:
— Ты… ангел? Я оскорбился.
— Знаешь, кем меня только не обзывали, но ангелом…
Руки мои сами по себе ухватили мясо, я принялся пожирать жадно, как зверь, другой кусок придвинул к спасенному.
— Не… очень, — Прошептал спасенный. Он кашлянул, будто проверяя голос, заговорил уже громче, звучным и звонким, в самом деле юношеским голосом: — Но ты… исцелил… а это дано только ангелам… или святым людям…
Я помотал головой:
— И не святой, точно.
— Маг?
— Да нет же, — ответил я с неловкостью, почему-то всегда чувствую себя паршиво, когда приходится признаваться в паладинности, как будто публично заявляю о своей девственности или супружеской верности. — Так уж получилось, что мне дано это свойство. А кто ты?
— Я брат Кадфаэль, монах Барлетского монастыря. Я промычал с набитым ртом:
— И что ты здесь… делал?
— Нес свет Христовой веры заблудшим душам.
— Ах да, миссионер… Лучше бы кириллицу принес. Был бы свет, если бы крест еще и подпалили! Не рано ли с просвещением?
— Духовная пища важнее любой…
— Ну-ну, — сказал я.
— Если Господь зовет, — прошептал он.
Я не стал уточнять, позвали его или послали, здесь есть интересные нюансы, а он приподнялся, сел, худой, изможденный, упираясь руками позади себя в землю. В кротких глазах — великое изумление, рассмотрел ступни, где только жуткие шрамы на том месте, где их проломили железные штыри. Еще с большим изумлением и страхом опустил взор на живот. Страшный багровый рубец опускается от груди и почти до паха. Рядом на земле смирно застыли, не шевелясь и стыдливо стараясь стать незаметными, покрытые кровью и слизью камни, комья твердой земли с остатками серой высохшей травы.
— Не могу поверить, — проговорил он дрогнувшим голосом.
— Вера двигает горами, — сообщил я, — как говорил Мухаммад. Вообще, Вера — колоссальная баба!.. Ты ешь, брат Кадфаэль, ешь!.. Силы надо подкреплять и перед духовным подвигом.
Сам я ел в три горла, организм спешит восполнить потерю энергии, рассматривал брата Кадфаэля. Худой, как червяк, бледный вьюнош с горящим взором. Хотя уже и не очень-то вьюнош, но бледный и с горящим взором. Да и вьюнош, вьюнош, несмотря на возраст, который не определить. Правда, я сам еще не совсем старец, хотя, как постоянно твержу всем, старые книги читал и потому такой мудрый и правильный, что самому бывает тошно.
Как и положено северянину, у Кадфаэля светлые волосы, такие же светлые глаза. Такие якобы у киллеров, фашистов и вообще людей крутых и жестоких, но брат Кадфаэль… впрочем, если учесть, что по доктрине христианства следует смести с лица земли всех общечеловеков, то он и есть это самое крутое. А что голос мягкий и улыбка застенчивая — так ведь и Гитлер был прекрасным художником, ценителем искусства! А Гейдрих, создатель концентрационных лагерей, великолепно играл на скрипке, был ценителем прекрасного, меценатствовал…
Он прямо взглянул на меня своими честными светлыми глазами убийцы, киллера и фашиста. Взор его был строг и ясен, как доктрина о расовой чистоте.
— Я сделал все, — произнес он проникновенно, — что мог. Они истязали две недели, требуя отречься… но я лишь кротко рассказывал им о вере Христовой, о земном пути Господа нашего, о Царствии Небесном… Они смеялись и жгли мне ноги, протыкали ребра раскаленными прутьями… но я читал молитвы, ни разу не разгневался, понимая, что это испытание ниспослано свыше… Через неделю начали сердиться, уже не зная, каким новым мукам меня подвергнуть… Приехал их главный шаман и обещал, что если отрину Христа, то излечит и даст в жены трех девственниц…