Как сообщает Говден в Chronica и Gesta, на жалобы Филиппа в связи с тулузским походом Ричарда тот заявляет отцу, что делает это «per consilium»[21], то есть «per licentiam regis Franciae»[22]. Связующим звеном между отцом и сыном в то время выступал архиепископ Дублинский, и Pipe Role за этот год подтверждают эту миссию. Кроме того, в свое оправдание Ричард приводит тот факт, что граф Раймунд отказался присоединиться к последнему перемирию. Согласно Chronica, подобные высказывания и оправдания относятся ко времени начала войны в Тулузе, по Gesta же — к более позднему периоду, ко времени захвата Филиппом Шатору в июне. В любом случае разногласия между Ричардом и Филиппом возникают в начале весны.
На весну 1188 года указывает также вступление к сирвенте Бертрана де Борна «Аl doutz nuon termim blаnс», славящее это прекрасное время года. В нем говорится, что война «без огня и меча» — имеется в виду временное затишье на анжуйско-французском фронте — для короля, который поносит графа в уличает его во лжи («cui conis laidis ni desmenta»[23]), добром не закончится, под 1рафом, несомненно, имеется в виду Ричард.
В «Razo» есть еще строчки о том, что на конференции «еn la marcha de Тогепа е de Beiriu» — указание на «границу между Туренью и Берри» подразумевает Шатийон-сур-Андр, октябрь 1188 года — Ричард называет Филиппа лжецом и подлым предателем: «еn Richartz lo desmentit e-eclamet vil recrezen»[24].
Так что, если дружба и была, то, по крайней мере, теперь ее и след простыл.
Впрочем, тогда, в пору летней кампании, во французском эпосе Philippidos Ричард изображается еще в полном блеске — так он предстанет перед нами еще только однажды, плечом к плечу с Филиппом на поле брани во время крестового похода: «ессе comes Pictovus[25] — и плавные гекзаметры рисуют нам могучего воина, распознаваемого по гербу со львом на щите, который «quasi ferrea turns» — «словно железная башня» возвышается перед своим застывшем в боевом порядке войском и извергает потоки сквернословия — «Francoram nomen blasphemans ore protervo»[26] Большой преданности от такого французского ленника, которым становился Ричард, ожидать не приходилось.
Самое время сказать несколько слов о надежности Бертрана де Борна как исторического источника. Его взгляды на события никак нельзя назвать политическими, скорее — это эмоциональная оценка, рассчитанная на произведение эффекта и отражающая бытовавшее в ту пору понятие о рыцарской чести. И когда он прославляет войну как самоцель, в его воинственности больше позерства и откровенного корыстолюбия: граф Пуатунский отличался особой щедростью именно в военное время; так почему бы далеко не знатному и вечно нуждающемуся рыцарю возражать против войны: подстрекая Филиппа против Ричарда, он бросает тому упрек в чрезмерной нерешительности и трусости, при этом вовсе не скрывает своей дружбы с последним, зная, что ничем не рискует. Более того, не опасаясь быть неправильно понятым своим благодетелем, он уподобляет его представителям воинственного рода Алгеев, печально знаменитых разбойников. Но сумасбродный Бертран творил поэзию, а не политику. В действительности дело обстояло несколько иначе: агрессором выступал Филипп, и хотя войну в Тулузе вел Ричард, в Шатору в 1187 году именно он добивался переговоров с Филиппом о перемирии. И этого не мог не знать Бертран. Еще ему должно было быть известно о переходе Ричарда на сторону Филиппа и его конфликте с отцом, но он опасался прикоснуться к этой теме поэтическим словом. Все это хотя и умаляет роль Бертрана как исторического авторитета, но делает его бесценным обладателем сведений о настроениях эпохи и современных ему оценках противников, пусть даже и пропагандистского толка. Его песни представляют определенный интерес и время от времени снабжают нас такими деталями, которые неизвестны летописцам с берегов Англии. Так, подтверждая такие качества юного Ричарда, как основательность и мужество, подмеченные Гиральдом, он сообщает еще и о таком, которое во всей полноте проявится несколько позднее, а именно, о его «красноречии»: Ричард в стихах Бертрана «за словом в карман не лезет». Заслуживает внимания и прозвище, которым он по трубадурской традиции наделяет Ричарда: господин «Да и Нет», Oc-e-No.
Причем так называл не только Бертран Ричарда, но и Ричард Бертрана, и на этом «Да и Нет» уровне Ричард общался с ним как с равным. Прозвище допускает различные толкования, как в смысле двуличия, так и в совершенно противоположном. Однако смысл, вкладываемый в него Бертраном, очевиден из контекста. В песне «No puosc mudar un chantar non esparja» говорится о Oc-e-No, который настолько преуспел в искусстве «trastomba», обмана, что Бертран опасается, разумеется, — метафорически — как бы тот не подсунул ему игральные кости с «plomba», свинцовой начинкой, как поступали отъявленные мошенники. Мы вновь оказываемся в сфере литературных условностей. Ведь нигде в героическом эпосе не осуждают героя, имеющего репутацию человека порядочного и надежного, лишь за то, что в нужный момент он прибегает к хитрости и лукавству, и, если при случае ему удастся кого-либо надуть, то это нисколько не умалит его достоинств. Применительно к Ричарду оба значения Oc-e-No представляются оправданными. Перед друзьями, вассалами, членами собственной семьи, так называемыми «домашними», даже перед слугами, он старался исполнять взятые обещания, и все они могли обоснованно считать его человеком слова. Всех, кто ему верно служил, он не оставлял в беде и гордился своей лояльностью по праву, как представляется. И, за некоторыми исключениями, чужая измена никогда не заставала его врасплох, что свидетельствует не только о его глубоком знании человеческой природы, но и о том, что он владел определенной шкалой ценностей. Рыцарская этика не была для него категорическим императивом — применял он ее различно в отношении друзей и врагов. Разумеется, Ричард не считал высшую политику самой подходящей областью применения высоких принципов гуманизма, и очень далеко от реальности предположение о том, что сама по себе ленная присяга могла гарантировать подлинную лояльность между сильными антагонистическими партиями. И обман (trastomba) Ричарда по отношению к Филиппу нам был бы весьма понятен, хотя в нем легче уличить последнего. Отчасти объясняется это установившейся традицией, а отчасти поведением самого Ричарда.
Подводя итог вышесказанному, остается добавить, что в Бонмулене Филипп выбрал не Генриха или Иоанна, а Ричарда вовсе не потому, что верил в добропорядочность последнего. Ведь в том же году Ричард назвал его лжецом. Еще не мешало бы взглянуть на ситуацию сквозь призму заключенного за год до этого, то есть в 1187 году, в Париже соглашения по Тулузе. И если Филипп действительно вмешался вопреки договору, то обвинения Ричарда правомерны, и тот в самом деле нарушил «долг дружбы». Если же Ричард лжесвидетельствовал, то тем самым разоблачал себя перед Филиппом как шулер. В любом случае, в Бонмулене между ними уже не могло быть доверия. Поэтому можно с уверенностью сказать: в ноябре 1188 года у Филиппа были политические, а отнюдь не сентиментальные причины принять решение помочь расчистить путь к трону законному, сильному, и поэтому потенциально опасному, наследнику.
Возможно еще одно предположение, так сказать, вторая гипотеза. Допустим: далеко не наивный, но запутавшийся в собственных интригах Филипп принял сторону Ричарда, так как из-за незнания истинного положения вещей понадеялся, что тот, в целом, по его мнению, человек ненадежный, все же сдержит слово и женится на Алисе. Определенную роль к тому же мог сыграть и личный интерес: его стесненное положение и средства принуждения, используемые французским королем, вполне могли бы создать впечатление политической расчетливости, которое неожиданно и болезненно исчезло после окончательного разрыва помолвки в Мессине в марте 1191 года, сильно уязвив самолюбие Филиппа. И если предположить в основе былых взаимоотношений между Ричардом и Филиппом именно такую подоплеку, то так называемый «обман» Ричарда был ни чем иным, как самообманом расчетливого и рассудительного Филиппа. Наиболее широко распространено мнение, что непримиримая вражда между Ричардом и Филиппом возникла именно «после Мессины». Однако совершенно не ясно, на чем же все-таки базируется подобное предположение, если исходить из того, что завзятого шулера побил его же оружием собрат по ремеслу.