— Да иначе и не могло быть, — резко заметил Ричард. — Я сам решил так, так как считаю, что каждая благородная дама имеет право по своему усмотрению располагать своей особой. Она меня любила…
— Я думаю, сэр, она ваша и сейчас.
— Вот я в этом-то и намерен убедиться, — заметил Ричард. — Но довольно об этом! Какие новости у вас в Париже?
Сен-Поль не мог удержаться: у него давно был готов сорваться с языка весь запас известий, которые он получил с юга.
— Там очень восхищаются одной сирвентой[43] Бертрана де Борна.
— Какого содержания эта сирвента?
— Непристойного. Он назвал это — «Сирвента о королях», а сам в ней говорит много дурного о вашем ордене.
Ричард засмеялся.
— Я уверен, что тут ему и книги в руки, и недаром. Я думаю, не поехать ли мне повидать Бертрана?
— О, государь мой! — многозначительно проговорил Сен-Поль. — Он вам наговорит много хорошего, но много и не совсем хорошего.
— О, наверно! Уж у него такая привычка, — заметил Ричард.
Ему не хотелось теперь никому поверять свои думы, не хотелось искать помощи против осаждавших его соблазнов. Он ведь всегда и всё делал по-своему: и это было как бы его право, его «droit de seigneur»[44], естественный закон, в силу которого глупцы подставляют свою шею под пяту людей, сильных духом. Но что из этого? Ричард знал, что желаемое всегда у него под рукой, знал, что он может завладеть снова Жанной, когда ни пожелает. И ни король английский, ни король французский, ни Вестминстерский Совет, ни Имперский Сейм[45] — ничто не в силах помешать ему, если захочет. Но этого-то именно он и не хотел теперь, он сам сознавал это. Подавить её потоками излияний любви, чувствовать, что она вся трепещет, пугается, теряет самообладание от волнения своего сердца, принудить её, сломить, укротить, когда в ней всего прекраснее её молодые силы, её юный гордый дух… Нет, никогда, хоть поклясться Крестом Господним!
Уважать в девушке то, что сдерживает её — не это ли истинная любовь, на какую только способен мужчина? Ричард именно только потому и приблизился к этому идеалу, что был скорее поэтом, чем любовником. Можете, если угодно, сомневаться (вместе с аббатом Милó), был ли он способен на любовь: я и сам сомневаюсь. Но он, бесспорно, был поэт. Он видел Жанну в полном блеске и был благодарен за это видение. Приближаясь к ней, он чувствовал, будто достигает небес, но в то же время не стремился ей обладать. Может быть, он удовлетворялся сознанием, что она ему уже принадлежала: это во вкусе поэтов. Во всяком случае, он так мало сгорал страстью, что, поодумавшись, послал в Сен-Поль-ля-Марш Гастона Беарнца с письмом к Жанне, в котором говорилось: «Через два дня я с тобой увижусь в последний раз или навсегда, как ты пожелаешь». А сам, тем временем, вооружился терпением на назначенное число часов.
Гастон Беарнец — замечательно-романтическая личность для наших туманных краев. Бледный, черноглазый, с курчавой бородкой, он ехал себе в своем светло-зеленом наряде, распевая. Он велел доложить о себе сударыне, назвавшись Дитя Любви. Увидя её, он коснулся её ноги поцелуем.
— Чудесная Звезда Севера! — проговорил он, преклоняя колени. — Я привез топливо для твоих неизреченных огней. Наш Король Влюбленных и Влюбленный Король весь у ваших ног, а вздохи его — в этой бумажке.
Он говорил как по писаному и ловким движением руки подал ей сверток. Ему было приятно видеть, что Жанна тотчас же прижала руку к сердцу, как только взяла бумагу, но больше ничего не последовало. Она пробежала письмо, не сморгнув и гордо держа голову.
— Прощайте, сударь! — наконец промолвила она. — Я приготовлюсь встретить моего повелителя.
— А я, графиня, — сказал Гастон, — буду ждать его в лесу. И, следуя обету, который я дал своему святому, забуду о сне и о пище, буду ждать, покуда он не достигнет исполнения своих пылких желаний. Прощайте, госпожа!
Он удалился выполнять свой обет. Целый день, целую ночь темная лесная чаща была оживлена его веселой песней: он пел почти всё время, не переставая, с неиссякаемой бодростью. А Жанна провела часть этого времени в часовне, скрестив руки на своей прекрасной груди. Бог в её сердце боролся с Богом на алтаре. Она не произносила молитв, но, покидая часовню, отправила гонца за Жилем Герденом — за тем тупоносым рыцарем-нормандцем, который так глубоко её любил, что ничего не говорил об этом.
Этот самый Герден, рыская по лесу, наткнулся на Гастона Беарнца, нарядного, как цветущее дерево, и распевающего, словно какой-нибудь вдохновенный инструмент. Заметив это удивительное видение, он потянул поводья и нахмурился. Такова обыкновенная встреча нормандца. Гастон принял его как бы за часть общего вида этой местности, мрачной, располагающей к унылым напевам.
43
44
Права сеньора
45