“Мне не очень нравилась контркультура, – рассказывает Столлман, – не нравилась популярная музыка, не нравилась мода на наркотики. Наркотиков я вообще боялся. И особенно я не любил антиинтеллектуализм, не любил предвзято негативное отношение к технологиям. В конце концов, я любил компьютеры. Также я не любил бездумную американофобию, с которой часто сталкивался. Есть люди, которые мыслят настолько примитивно, что если выступают против Вьетнамской войны, то обязательно поддерживают северных вьетнамцев. По-моему, они неспособны понять, что дело может быть несколько сложнее”.
Такие откровения выделяют ключевую для политического созревания Столлмана черту – прямую зависимость политической активности от уверенности в тех или иных вещах. К 1970 году он уже наработал твёрдые знания в некоторых областях за пределами точных наук. Тем не менее, для анализа антивоенного движения и его крайностей Ричард использовал чистую математическую логику, и в результате пришёл к системе взглядов, которая его устроила. Хотя Столлман был против войны во Вьетнаме, он не нашёл причин отказываться от войны как средства защиты свободы или преодоления несправедливости.
В 80-х годах уже обретший уверенность Столлман участвовал в вашингтонских массовых акциях за право на аборты. По его словам, этим он старался заглушить своё теперешнее недовольство тогдашней своей гражданской пассивностью.
В 1970 году Ричард отправился в Гарвард, оставив дома долгие кухонные разговоры о политике и Вьетнамской войне. Сейчас он описывает свой переезд из манхэттенской квартиры матери в общежитие в Кембридже одним словом: бегство. В Гарварде он мог проводить сколько угодно времени в покое, просто уйдя в свою комнату. Сверстники Столлмана и не подозревали, каким ветром перемен и свободы был для него этот переезд.
“В Гарварде он выглядел очень несчастным на первых порах, – вспоминает Дэн Чесс, сокурсник Столлмана по Колумбийской программе, который тоже поступил в Гарвард, – можно было с полным правом сказать, что отношения с людьми были для него очень трудным делом, а в Гарварде не было ни малейшей возможности их избежать. Это место требует активной социальной жизни”.
Чтобы легче адаптироваться, Ричард налёг на свои козыри: математику и точные науки. Вместе с большей частью учеников Колумбийской программы он без особого труда прошёл квалификационный экзамен для Math 55 – усиленного математического курса, обросшего легендами и жуткими историями, который ещё называли “казармой” и “концентрационным лагерем” для новеньких математиков Гарварда. Внутри группы выпускники “колумбийцы” сформировали прочное сообщество. “Мы были математической бандой, – смеётся Чесс, – по сравнению с Колумбией, экзамены Гарварда были развлечением”.
Но такую гордость ещё нужно было обосновать, пройдя через Math 55, который давал четырёхлетнюю программу за 2 семестра. Это был выбор настоящих маньяков. “Курс был что надо, – делится впечатлениями Дэвид Харбатер, член ‘математической банды’, а ныне – известный своими работами профессор математики Пенсильванского Университета, – думаю, можно уверенно заявить, что такого мощного и продвинутого курса для новоявленных студентов нигде и никогда не было. Чтобы вы приблизительно понимали, о чём идёт речь: ко второму семестру мы уже вовсю работали с дифференциальной геометрией на банаховых многообразиях. Это полный отвал башки, потому что обычно с банаховыми многообразиями люди начинают знакомиться на втором году аспирантуры”.
В начале курса Math 55 группа насчитывала 75 студентов, но до конца второго семестра добрались лишь 20 человек. Как говорит Харбатер, только половина оставшейся группы хорошо понимали, чем они занимаются, из них 8 впоследствии стали профессорами математики, один стал преподавать физику.
“И ещё один – был Ричард Столлман”, – говорит Харбатер.
По словам Сета Брайдбарта, который также прошёл курс Math 55, Столлман выделялся даже на фоне этой двадцатки.
“Он не искал лёгких путей, – рассказывает Сет, – в математике есть общепринятый метод, который все используют неправильно. По сути, это злоупотребление формализмом. Вам нужно определить функцию чего-то там, и вот что вы делаете: задаёте функцию, а потом доказываете, что она строго определена. Ричард сделал так только раз, а потом делал наоборот – определял соотношение и доказывал, что это функция. То есть, для нас всех это было ‘наоборот’, а на самом деле это и было правильное использование метода. В этом был весь Столлман”.