– Я актер, – сказал он.
– Актер – это, конечно, хорошо, но у вас же есть какая-то работа?
– Мама!
– Что? Я просто спросила. – Таня выразительно посмотрела на мать, та вздохнула. – Ну, хорошо, а где вы познакомились?
– В гостях у общей знакомой из театра, – сказал Илья. – Танька пришла на актерские курсы записаться, а там я сидел. Да, кстати, можете поздравить ее – она недавно поступила в киношколу.
Мать как раз наливала кипяток в Танину чашку и вдруг замерла, с чайником в руке. Немая сцена продолжалась секунды две, затем мать словно оттаяла, вернула чайник на плиту и тихо сказала:
– Поздравляю.
Когда Илья вышел в туалет, мать посмотрела на Таню:
– И когда ты собиралась мне сказать?
– О чем?
– О чем, о чем, об этом.
Таня смотрела в стол – совсем как в детстве, когда ее отчитывали, – просто молча ждала, терпела, когда все закончится.
– Ну что ж, – сказала мать. – Ты сама выбрала эту жизнь. Не жалуйся потом.
Мать всегда находила слова, которые били больнее всего. А клише «ты сама выбрала эту жизнь» было одним из ее любимых; она использовала его как щит, как заклинание, чтобы прикрыться от реальности, или точнее – от тех нюансов реальности, которые ее не устраивали или которых она не понимала и не хотела понять. Иногда Тане казалось, что именно эта реплика, это клише, не дает им помириться и жить как нормальные люди. Потому что сама Таня видела все иначе. Она была уверена, что на самом деле мы почти ничего не выбираем. Не выбираем свое тело. Не выбираем темперамент. Не выбираем химию мозга. Не выбираем, где родиться. И самое главное – не выбираем родителей. Последнее мучило ее сильнее всего.
В субботу Таня как обычно купила продуктов и поехала проведать мать. С пакетом наперевес она поднялась на третий этаж и нажала на кнопку звонка. Мать не открыла. Тогда Таня развернулась и постучала в дверь пяткой, как делала в детстве, – за что мать ругала ее, потому что на двери потом оставались следы обуви. Снова ничего. Тихо ворча, Таня поставила пакет на пол, сняла с плеча рюкзак и полезла искать ключи. Нашла, достала, вставила в скважину. Дверь поддалась, Таня шагнула внутрь и тут же заметила странное – коридор был совершенно пуст, ни этажерки для обуви, ни шкафа, ничего. Только голые стены, а кое-где – в местах, где стояла мебель, – даже обои другого цвета. Таня вышла на лестничную клетку, проверила номер – все верно, седьмая, никакой ошибки, да и ключ ведь подошел. И тем не менее все исчезло: люстры, ковры. Даже розетки. Даже старый болгарский гарнитур с кухни – и того не было. Минут пять – или больше, она точно не помнила, – Таня ходила по пустым комнатам с каким-то тревожным, сновидческим ощущением, будто из одной реальности случайно провалилась в другую, соседнюю. Увидела в ванне кучку пепла – старые фотографии. Не все прогорели дотла, обгоревшие куски лежали на белой эмали. Таня вышла на лестничную клетку и позвонила в восьмую квартиру. В двери защелкали замки – казалось, их там штук тридцать, – затем дверь приоткрылась – совсем чуть-чуть, сантиметров на десять, ровно чтобы просунуть голову, – в проеме появилась голова соседки, бабы Вали. Пару секунд, щурясь, она разглядывала Таню.
– Вам чего?
– Баб Валь, это я, Таня.
– Ой, Танюшка, привет! Как же ты выросла-то, совсем большая! Не узнала тебя, богатой будешь.
Расти Таня перестала классе примерно в восьмом, но баба Валя все равно при каждой встрече сначала не узнавала ее, а затем поражалась тому, как сильно она выросла.
Таня спросила про мать, и баба Валя ответила, что да, всю неделю шумели мне тут, мебель таскали.
– Кто таскал?
– Да откуда мне знать? Люди какие-то. В белых одеждах.
В отделении полиции Таню направили в кабинет к лейтенанту Зубову. Был обед, и в кабинете пахло супом быстрого приготовления. Сам лейтенант Зубов был, что называется, человек без острых углов – пузо расперло рубаху, вот-вот пуговицы поотлетают. Таня обратила внимание на его ладони – фактурой и цветом они напоминали слегка поджаренные ломти белого хлеба, – и Таня на секунду представила, как он по утрам засовывает их в тостер и тут же поймала себя на мысли о том, какая дурацкая у нее все-таки фантазия. Почти каждое свое движение лейтенант Зубов сопровождал характерным вздохом: присаживаясь на стул, говорил «оп-па!» с таким видом, словно только что выполнил сложный акробатический трюк; вставание со стула сопровождалось напряженным «о-о-х», так тяжело ему было поднимать и передвигать себя в пространстве. Он слушал историю Тани с таким видом, словно его отвлекли от более интересного и важного дела, пару раз просил подождать, выходил куда-то, затем возвращался, с облегчением садился на стул – «оп-па!» – и говорил, что заявление писать пока рано. «Если через 48 часов не объявится, тогда и приходите». Таня спокойно отвечала, что правило «48 часов» уже давно отменили и по закону заявить о пропаже человека, особенно пожилого, особенно если вместе с человеком пропала вся мебель, можно и нужно как можно раньше, потому что каждая минута на счету. «Не хотите принимать заявление, пишите отказ», – сказала Таня. От этих слов лейтенант Зубов поморщился так, словно ему нанесли смертельное оскорбление, пробормотал что-то вроде «развелось грамотных» и протянул Тане чистый лист и ручку, пишите, мол, свое заявление, раз уж так не терпится.