Важно как сам человек реагирует на свое старение. «Я сыт теперь не количеством прожитых лет (арифметикой), а качеством остающихся дней жизни: хоть один денечек остается, да он мой, небывало-единственный» – на пороге 80-летия записал М.М. Пришвин (1873 – 1954); смолоду он вел дневник, осмысливая важные события, каждую идею, любуясь природой; последние радостные строки в этом дневнике – о чудесных солнечных деньках 14 – 15 января, 16-го Михаил Михайлович скончался.
И.С. Соколов-Микитов (1892 – 1975) к 70 годам был почти слеп, но читал с лупой и много писал, в основном воспоминания; жалуясь на слабость, он тем не менее никогда не упускал возможности побыть на природе, особенно ранней весной, любил пропустить рюмочку с другом, посмеяться над свежим анекдотом. С. М. Буденный (1883 – 1973) в 90-й день рождения пошутил: «Раньше я был молодой и красивый, а теперь только красивый». К. Чуковский в 85 резко отталкивал руку, которая пыталась его поддержать при спуске с крутой лестницы: «Вы думаете, я до такой степени стар?».
Роберт Фрост (1874 – 1963), которого считали главным поэтом Соединенных Штатов, поскольку именно он читал стихотворение на иннаугурации президента Джона Кеннеди, сохранил до самого конца не только ясный ум, но и огонь эмоций, и полет духа; а тело, свидетельствует В. Розов, навестивший его в те дни, тело почти отсутствовало, оно трещало по всем швам и таяло на глазах; «обыкновенно говорят: душа оставила тело, а в данном случае наоборот: тело оставляло душу; я очень остро ощутил две ипостаси человека: тело и дух».
Одна премудрая старушка утверждала: за редким исключением, мы склонны преувеличивать «мучительность» скорбей; тому виной разгул воображения, самолюбие, тенденция считать себя центром вселенной и привычка трястись от страха за свою плоть. Люди, по-настоящему увлеченные любимым делом, на склоне лет обогащенные еще и многими испытаниями, сохраняют жизненную активность, бодрость и ясность ума, понимая, как глупо тратить оставшееся время на старческое ворчание и бесплодные сожаления об утрате молодецкой стати.
Уолта Уитмена в возрасте 54 лет парализовало; до самой смерти, почти двадцать лет, он оставался неподвижен, однако его стихи полны душевного покоя, оптимизма и неиссякаемой жизненной силы. Великому Суворову, когда он предпринял знаменитый переход через Альпы, шел 70-й год – блестящая, между прочим, идея: перевалив через хребет, всей армией съехать на копчиках вниз, ошеломив противника.
«В молодости моей я не чуждался беседы со стариками; в зрелых летах и в старости равно сближался я с молодежью: это, так сказать, расширяло круг жизни моей и обогатило меня многими впечатлениями и воспоминаниями» – записал П.А Вяземский (1798 – 1878). Замыкаться в кругу ровесников неразумно; иногда юные острее пожилых ощущают особенности новых общественных явлений: так, 70-летний Б. Ш. Окуджава расспрашивал молодых музыкантов о политических деятелях 90-х; в трактовке А.Макаревича, «он не очень хорошо понимал, что происходит вокруг… время для стариков движется настолько быстро, что не все детали различимы», но дело, похоже, в другом; очевидно, прагматичная холодная жесткость упоминаемых деятелей, прорабов перестройки, трудно постигалась его немодным благородством.
М.В. Нестеров (1862 – 1942) больше всего опасался «жизни во что бы то ни стало», житейского прозябания зажившегося человека, растерявшего здоровье, бодрость, дарование, разумение, все, кроме оостатков дыхания. Он внимательно прислушивался к себе и никогда не признавался близким в усталости, упадке сил, в «одолении» старостью.
А.Ф. Лосев (1893 – 1988) в 90 лет он работал так же интенсивно, как в молодости, сохранив удивительную силу памяти и логическую мощь светлого разума, хотя, побывав на Беломорканале, страдал близорукостью и мучился от бессонницы. Каждое утро, независимо от состояния здоровья, после легкого молочно-овощного завтрака с обязательной чашкой кофе он приступал к занятиям с секретарем: диктовал или ему читали; занятия продолжались до шести часов вечера; обедал Алексей Федорович не раньше восьми. И так каждый день, без отпусков, без суббот и воскресений. «Когда я в первый раз пришел к нему в 1973 году, ему было уже восемьдесят, а ходил я к нему целых пятнадцать лет. За это время не помню ни одного случая, чтобы Алексей Федорович хотел бы что-то вспомнить и не мог, чтобы он спутал фамилию или дату; это ему было несвойственно так же, как несвойственно еще было болеть, лежать в постели, кашлять. Дух торжествовал над телом. А мы уже в сорок лет жалуемся на склероз», – записал один из его секретарей, С.Б. Джимбинов.