к оглавлению
Tempora mutantur…
Умирают мои старики –
Мои боги, мои педагоги,
Пролагатели торной дороги,
Где шаги мои были легки.
Б. Слуцкий.
…еt nos mutamur in illis[44]. Существует стойкое, из поколения в поколение переходящее заблуждение: в юности люди считают прошедшее устарелым, ненужным сегодня, как сейчас выражаются, отстоем (производное от отсталого?); но с возрастом, начиная кое-что понимать, меняют позиции на противоположные. Старикам свойственно идеализировать времена своей юности: скажем, рожденные в 40-е с теплотой вспоминают соседей по коммуналке, дешевую водку и колбасу, «Серенаду солнечной долины» и другие «трофейные» фильмы, песни Петра Лещенко «на костях», т.е. на использованных рентгеновских снимках, джаз Georgiya Garaniana по «Голосу Америки», «Апельсины из Марокко» в «Юности», «Голого короля» в «Современнике», гражданственные стихи у памятника Маяковскому, позже – кухонные посиделки с разговорами о Солженицыне, песнями Окуджавы, Высоцкого, Галича; словом, как провозгласил один скандальной репутации автор, «у нас была великая эпоха», имеется в виду «до перестройки»; совершенно так же родители хвалили житье «до войны», а их родители – «до революции».
На самом деле любая эпоха оставляет после себя больше горечи, чем счастья; история составляется главным образом из бедствий. Прошлое кажется приятным большей частью потому, что насельники его сами были молоды, непосредственны, беззаботны и жили на всю катушку, переполненные интересными встречами и событиями. Вообще почему-то испокон веков принято критиковать то время, в которое живешь: Петрарка считал свой век «жалким», «никудышным» и тянулся к античности, Киплинг устроил в своем доме подобие средневековья и запрещал пользоваться телефоном, а у нас некоторые православные считают за идеал поселиться в деревенском доме, отключить электричество, кормиться с огорода и молиться при свече – но почему бы не при еще более древней лучине?
С. Юрский с телеэкрана заявляет: «сейчас не мое время», то же говорят многие его ровесники, понятно почему; в 60-е годы поэт Владимир Корнилов упрекал молодых:
Мы стояли насмерть за идеи,
Вы стоите – за самих себя.
А за что готовы постоять нынешние? за рыночную экономику? за визу на ПМЖ в США? за гламур как философию жизни: «человек живет для того, чтоб быть богатым и знаменитым»? Ничего нового; прежде эту «философию», ограничивающую круг интересов индивидуума своей хатой с краю, называли мещанством, которое, помнится, Герцен считал несовместимым с русским характером. Неужели ошибался, как и во всем остальном?
Но все же, если отбросить смешные перегибы, замешенные на эстетических предпочтениях и поверхностных знаниях, пристрастие к прежнему имеет свои основания. П.А. Вяземский, сверстник и друг Пушкина, «переживший многое и многих», всегда выказывал себя приверженцем старины: восхищался вельможами, остроумцами и выдающимися дамами XVIII века и не терпел «сатирических выходок» и обличительных произведений, включая «Горе от ума», представлявших екатерининскую Москву заповедником глупости, невежества и салдафонства; «Войну и мир» Толстого он обвинял в «отрицании и унижении истории под видом новой оценки ее», а корень «исторического вольнодумства», порождавшего «нравственно-литературный материализм» видел в безбожии, которое «опустошает небо и будущую жизнь».
После смерти Пушкина Вяземский считал себя «обломком прошлого»; ему внушали отвращение прогрессисты, разночинцы, нигилисты, его тревожил нарождающийся буржуазный дух, его возмущала тенденция новейшей демократической литературы «опошлять», «низводить», «сплющивать» события в соответствии с собственным уровнем умозрения и творчества. На примере возвеличивания Белинского, почитатели которого объявляли своего кумира гением, он делал вывод об умственном измельчании эпохи.
А.Ф. Кони (1844 – 1927), и не он один, называл 70-е – 80-е годы XIX века застойными; через столетие те же годы получают идентичное название. Но какова разница! Там Тургенев, Достоевский, А. Островский, Лесков, а у нас? ну Астафьев, Трифонов, Белов, Распутин; в близком к классикам ранге разве что высланный Солженицын. Если продолжать аналогию до 90-х и далее, получим там – Толстого, Чехова, Бунина, а у нас, простите, Б. Акунина, Пелевина, Улицкую; естественно посещает подозрение о закате культуры.