Эгоизм более всего остального отравляет жизнь, а эгоизм страдальца-старика способен намного превзойти самоупоение юного счастливца. Кира О. смолоду тщательно ограждала себя от всего, что может нарушить покой, опечалить, растравить душу: уходила с тяжелого фильма, избегала кладбищ и похорон, переключала телевизор с дурных новостей, отказывалась читать Достоевского; замужество отвергла, опасаясь зависимости, новых обязательств и чужого «предательства» – тоже своего рода свобода, исключающая нравственные борения и ответственность перед Богом, миром и людьми.
Но в окружающей действительности веселья действительно маловато, утраты и скорби посещают непременно, да и как что-то понять о жизни, уклоняясь от страданий, даже чужих. С возрастом она отгородилась глухотой, подлинной или мнимой, но впоследствии все-таки пришлось обратиться к психиатру: предъявляемые ею условия слишком уж разошлись с реальностью. Конечно, лечение помогает мало; ведь она отказывается считать себя больной, но всегда винит других: соседей, знакомых, врачей, кассиршу в магазине, погоду на улице и слишком строгого Бога; так и живет в изнурительной настороженности, на таблетках, антидепрессантах, и, увы, вряд ли изменится.
Короче, именно в старости человек становится самим собой, когда вольно или невольно сбрасывает цепи приличий, благопристойности и общепринятых правил. Крутые старухи вроде Простаковой у Фонвизина, Хлестовой у Грибоедова, Кабанихи у Островского, конечно, пользуются преимуществом сильного: деньги, по-видимому, во все времена служат самым прочным основанием для самостоятельности женщин, деньги позволяют чудить, блажить, угнетать, куражиться над алчными наследниками, капризничать. Но все-таки вряд ли упомянутые дамы были так эксцентричны в молодости; именно возраст дает что-то вроде права вести себя в соответствии с личным настроением и плевать, нравишься ты при этом или встречаешь ненависть и проклятья.
Из XVIII и XIX веков дошли до нас имена некоторых всесильных старух, властный нрав которых сформировался благодаря наследственным или приобретенным вдовством капиталам; В московском обществе пользовалась огромным влиянием Настасья Дмитриевна Офросимова; она решала житейские дела и тяжбы, выносила приговоры, наставляла барышень; ее почитали, уважали и боялись, потому что она бесстрашно, не взирая на лица, резала правду в глаза. А в Петербурге владычествовала Наталья Кирилловна Загряжская, личность яркая, своеобразная, игнорировавшая требования моды, хорошего тона и новых порядков; Пушкин заслушивался рассказов этой сгорбленной старушки. Производила ошеломляющее впечатление Ольга Александровна Жеребцова, до глубокой старости сохранявшая удивительную красоту и осанку, обладавшая к тому же острым умом, твердой волей, искренностью и простотой в обращении. Герцен вспоминал княжну Мещерскую, «девицу лет восьмидесяти», которая была живою и чуть ли не единственною связью множества родственников», и сводил счеты с притеснявшей его в детстве родной теткой, княгиней Марьей Алексеевной (!) Хованской: «строгая угрюмая старуха, толстая, важная, с пятном на щеке, с поддельными пуклями под чепцом».
Когда друзья и близкие ушли в мир иной или совсем отдалились, хоть еще и живы, когда не с кем делиться новыми знаниями, мыслями, ощущениями, когда сознаешь себя совершенно, насквозь одиноким, тогда и становишься богатым, как никогда в жизни: тебе одному принадлежат музыка, книги, природа, слезы радости, полнота бытия. Светлана М. признается: всю жизнь завидовала «творцам»: писателям, художникам, особенно музыкантам, а сама до пенсии просидела за кульманом на секретном «ящике» ежедневно с девяти до пяти, а потом до полуночи так же ежедневно готовила, стирала и убирала, обихаживая мужа и двоих детей. Только в старости открыла в себе что-то вроде таланта, ну не созидать, а восхищаться, проживать мелодию, слышать в музыке то великое, к чему стремился композитор.