Естественно, существуют всякие поверхностные различия. Немного расового разнообразия. Символические садисты, символические жертвы, женщины и мужчины – все представлены в равном количестве…
От этого Кларк даже улыбается. Понадеемся на менеджмент, который запирает пачку психопатов с сексуально‑дисфункциональными расстройствами, а потом убедимся, что обошлось без половой дискриминации.
«Они молодцы, хотят, чтобы никто не ушел обиженным. За исключением Баллард, конечно».
Но, по крайней мере, там, наверху, учатся на ошибках. Задремав на глубине в три тысячи метров, Лени Кларк действительно интересуется, что они выкинут в дальнейшем.
Неожиданная пронизывающая боль в глазах. Она пытается закричать; умные имплантаты чувствуют, как язык и губы приходят в движение, только все неправильно понимают:
– Ннннааааааааа…
Она знает это чувство. Испытывала его раз или два. Слепо ныряет в случайном направлении. Боль в голове разрастается от интенсивной до невыносимой.
– Аааааа…
Лени изворачивается, уходит в противоположную сторону. Чуть лучше. Включает головной фонарь, брыкается так сильно, как можно. Мир из черного превращается в монолитно‑коричневый. Нулевая видимость. Повсюду бурлит грязь. Кларк слышит, как где‑то поблизости с треском раскалываются камни.
Луч фонаря выхватывает появившуюся на поверхности голову пласта, маячащую впереди, за секунду до того, как в нее влетает Кларк. От шока в черепе звенит, столкновение маленьким землетрясением сбегает вниз по позвоночнику. Появляется новый оттенок боли, смешивающийся со жгучим огнем в глазах. Она на ощупь огибает препятствие, продолжает движение. Ее тело кажется… теплым…
Только очень высокая температура может проникнуть сквозь гидрокостюм четвертого класса. В конце концов, он сделан для работы в условиях термальных перегрузок.
А вот линзы, с другой стороны…
Темнота. Мир снова черен и ясен. Фонарь протыкает открытое пространство, бросая трясущийся отпечаток на грязь в добрых десяти метрах.
Вид, правда, все еще рябит.
Боль, кажется, спадает. Кларк не уверена. Столько нервов кричали так долго, что даже эхо их стонов – пытка. Она хватается за голову, все еще брыкаясь, от движения разворачивается в ту сторону, откуда приплыла.
Ее тайное убежище взорвалось сплавом ила и соединений серы, бурлящих на дне. Кларк проверяет термистор: 45 градусов по Цельсию, а она находится на расстоянии добрых десяти метров. В восходящих потоках крутятся скелеты сварившихся рыб. Гейзер шипит дальше, невидимый отсюда.
Выброс прорвался сквозь поверхностный слой за секунду; любая плоть, пойманная извержением, сварилась бы до костей еще до того, как нечто сложное, вроде инстинкта побега, вмешалось бы в ситуацию. Все тело Кларк бьет дрожь. Еще один.
«Повезло. Просто глупо повезло, что я была достаточно далеко. Я могла уже умереть. Я могла умереть я могла умереть я могла умереть…»
Нервы вспыхивают в грудной клетке, она сгибается. Но всхлипнуть, не дыша, не получается. И плакать с вечно открытыми, будто пришпиленными веками не выйдет. Стандартные процедуры нервной системы, запинаясь, приходят в действие после многих лет сна, только вот те части тела, над которыми они работают, изменились. Все тело проснулось в смирительной рубашке.
«Умереть умереть умереть…»
Включается маленькая отдаленная часть Лени, та, которую она припасла специально для таких случаев.
Кларк удивляется, словно находясь в отдалении, интенсивности своей реакции. С тех пор как она попала на станцию, ей только сейчас пришла в голову мысль, что здесь можно погибнуть.
И впервые за многие годы это действительно что‑то значит.
ВОДОНОСНЫЙ СЛОЙ
Когда снимаешь гидрокостюм, то словно потрошишь сам себя.
Он не может поверить, насколько сильно стал от него зависеть, как тяжело выбираться наружу. С линзами еще хуже. Фишер сидит на койке, на тонком матрасе, уставившись в задраенный люк, пока Тень шепчет: все в порядке, ты один, ты в безопасности. Проходит полчаса, прежде чем он собирается с силами и осмеливается ей поверить.
Когда он обнажает глаза, освещение в каюте оказывается таким тусклым, что почти ничего не видно. Он поворачивает выключатель, пока в комнате не устанавливается нечто, похожее на сумерки. Линзы лежат на ладони, бледные и матовые в полутьме, похожие на студенистые кружки скорлупы. Так странно моргать и не чувствовать их под веками. Он ощущает себя таким открытым.
Впрочем, иначе не получится. Часть процесса. Все дело именно в этом: открыться.