— Скажи, что я соскучился по ним, — добавил Христофор, когда Муни уже садился за руль.
Прошла неделя… Как-то поутру опять показалась коляска Муни, затормозила у высохшего мельничного ручья и высадила мальчика. Это был ученик Михалушева Фома.
— Ты один? — спросил учитель. — А где же остальные?
— Одни помогают консервировать компоты, — ответил тот, кого звали Фомой. — Другие собрались смотреть на акробатов, в город цирк приехал. А третьи просто засмеялись, когда Муни сказал, зачем вы зовете…
Учитель присел на порог — он почувствовал, что его не держат ноги, — и, подперев подбородок ладонью, горько заплакал. Слезы струились по сухой состарившейся коже, задерживались в уголках рта и падали на листья лопуха у двери. «Притворяется расстроенным и огорченным, — подумал Фома. — Знает, что я скажу ребятам, и его слезы их тронут…»
Мальчик нагнулся к лопуху, тронул задержавшуюся на шершавом листе слезинку. Она обожгла его пальцы, будто это была капля огня. Растерянно, оробело поглядев на учителя, он понял, что слезы настоящие. И, не дожидаясь Муни, у которого никак не заводился мотор, повернулся и пошел напрямик через поле, поднялся на холм, перевалил через вершину и не вернулся.
Остальные так и не пришли…
Запестрели леса на склонах холмов.
От первой изморози, ненадолго задержавшейся на траве и на кронах деревьев, воздух сделался резким и гулким, наполнился голосами перелетных птиц. Изморозь пронизала поречье осенней зябкостью, и как ни теплело потом, как пышно ни цвели георгины и хризантемы, люди уже в шуршании листьев и горьком аромате осенних цветов чуяли морозное дыхание первых метелей и потрескивание льда в протоках реки.
Листья вьющегося винограда во дворах тоже запестрели, из-под них выглянули мелкие, выпитые осами ягоды. Пахло спелыми грушами и яблоками, разбившимися при падении о землю.
Надо всеми этими покореженными, покинутыми деревьями, над виноградными лозами с проеденной сердцевиной возвышалась старая яблоня с удивительно светившейся в осеннем небе кроной. Половина ее веток была густо, как пеной, покрыта цветами, над которыми жужжали пчелы, а другая половина желтела, и из-за листьев выглядывали крупные продолговатые яблоки.
Христофору Михалушеву и раньше случалось видеть осенью цветущие яблони, но попозже, когда листва опадала, и было в этом цветении что-то болезненное — вся крона чернела, лишь несколько веток роняли наземь розовые лепестки. В недолгом празднестве яблонь было не ликование, с которым для учителя ассоциировалось цветение, а предчувствие долгой, холодной зимы.
Та яблоня, что привлекла его взгляд, в былые годы ничем не выделялась среди других. Увидев ее сейчас наполовину в цвету, наполовину увешанную зрелыми плодами, Христофор Михалушев подумал, что это к беде: видно, почуяв приближение своего последнего часа, дерево — прежде чем засохнут корни и ветви — собрало все свои жизненные соки и в последний раз зацвело одной своей половиной, призвало к себе пчел, подобно тому как старик, почувствовав, что сердце бьется все глуше и тише, сзывает детей для последнего напутствия.
Было что-то торжественное, библейски возвышенное в позднем цветении старого дерева.
Окутанный тишиной опустевших усадеб, Христофор Михалушев подошел к яблоне послушать жужжание пчел. Сквозь цветущие ветки сеялся солнечный свет, и серебряные венчики были похожи на разноцветные витражи, где преобладают розовые, царственно-синие и опаловые тона.
Он подошел к дереву, не сводя с его кроны глаз. И, вероятно, постоял бы рядом и двинулся дальше, если бы не услыхал в траве шорох и не увидел, что ствол яблони обвит змеей. У змеи было плотное, гладкое туловище с золотистой спиной, брюхо излучало зеленоватое сияние, озарявшее потрескавшуюся кору яблони. Змея была необыкновенной длины — ее кольца охватывали старое дерево от корней до веток. Она впилась в учителя своими изумрудно-зелеными глазами (в точности такими же, как у той, что лежала на ступенях школы): в пасти змея держала яблоко.
Учитель не испугался — змея не собиралась на него нападать. Она покачивала головой, и яблоко поблескивало в свете солнечного луча, пробившегося сквозь ветки.
— Стар я уже для роли Адама, — с улыбкой сказал учитель, но змея ничем не дала понять, что услышала: по-прежнему не сводила с него глаз, держа в зубах яблоко. — Та, что долгие годы шла со мной рядом и могла соблазниться яблоком, теперь покоится на сельском кладбище… А я давно уже изгнан из рая, и, если спрошу себя, за какой именно грех, вряд ли смогу ответить…