Осядет на самое дно, и тогда перед глазами рассеется…
Ночью Маккавей долго не засыпал. Во сне метался, словно его подбрасывало на кровати, кричал, что-то втолковывал кому-то, но тот, должно быть, не слушал, и Маккавей упорно твердил и твердил одно и то же…
До отца доносилось каждое слово, каждый звук — тонкая стена вибрировала, как мембрана.
Учитель и прежде, в более спокойные ночи, спал мало, ведь сон убегает от стариков, но теперь он понимал, что не сомкнет глаз до самого утра. Перед глазами чередой проходили — то плавно, неторопливо, то нервно, порывисто — картины минувшего дня. Он видел тракторы во дворе родного дома, видел, как охваченный яростью Маккавей швыряет камни в тех, кто распахивал цветочные клумбы, а Лесной Царь шагает в город в приросшей к голове фуражке и с неизменным карабином на плече. Учитель мысленно шел за этим стражем порядка, видел, как развевается от быстрой ходьбы и взмахов рук вязаная фуфайка, и размышлял над тем, почему этот человек, вместо того чтобы сказать трактористам: «Начинайте пахать у реки, оставьте пока эти участки, парень нездоров, он ухаживал за этими цветами, ему больно, что вы давите их своими гусеницами…» — или подойти и успокоить Маккавея, поспешил в город доложить начальству о том, что произошло.
Совесть-то чиста: тракторист ударил Маккавея, сам же Лесной Царь пальцем никого не тронул, слова не сказал. Зачем ему вмешиваться? Его забота — лес да рыба… Но доложить начальству он обязан — не зря у него погоны на зеленом френче, в который он облачается только по большим праздникам, чтобы дольше служил…
Христофор Михалушев был прав, обвиняя Лесного Царя. Будь в сердце этого безжалостного хозяина поречья хоть капля человечности, вчерашнего не произошло бы, и Маккавей спокойно возился бы со своей лодкой и видел во сне ее первое плаванье, а не метался в постели, как раненый.
Но больше всего старый учитель винил себя.
Обдумывая свои шаги и поступки, он понимал, как наивны были его попытки развязать узлы запутанных жизненных проблем. Все годы, что он провел в стенах школы, он учил детей добру и преклонению перед красотой и благородством.
Весной он водил своих учеников на прогулку по берегу Огосты и учил их радоваться бабочкам, любоваться васильками, что выглядывали из-за пушистых стеблей пшеницы. Дети слушали его и, провожая взглядом порхание бабочек — эту феерию разметавшихся по небу красок, — собирали в подарок родителям букетики васильков. Только один мальчик, самый тупой из его учеников, равнодушно смотрел на все, чем восторгались остальные, и говорил: «Мой папа говорит, бабочек истреблять надо, потому что из их яичек выводятся гусеницы, а от них вред фруктовым деревьям. А васильки надо выпалывать, это сорняк, он душит пшеницу…»
Учитель не любил этого ребенка, так рано ставшего бесчувственным к красоте окружающего мира. В поединке между добром и злом, между ангелом и дьяволом в мальчике победило будничное, темное.
Так думал в те годы Христофор Михалушев и так воспитывал своих учеников.
Но сейчас, мысленно перебирая многие свои дела и поступки, он спрашивал себя: «Не был ли я излишне восторженным, не воспитывал ли добрых и наивных простачков, не умеющих сопротивляться жизни, из-за чего они и становились легкой добычей для ее когтей? Не так ли воспитывал я и собственного сына? У мальчика была открытая душа, и каждое прикосновение к ней рождало боль или восторг. Я был обязан найти защитные средства для этой души, а где я искал их? В стремлении к прекрасному. Я верил, что красота не только возвышает, но и врачует, и только теперь, уже в преклонном возрасте, понял, что стремление к прекрасному наносит глубокие, с трудом заживающие раны. Я повел в разрушенное село своего больного сына, теперь уже взрослого мужчину, которого я все еще называю мальчиком, ведь он так и остался наивным ребенком, повел для того, чтобы он полюбил цветы, привязался к ним. Я думал, что любовь просветляет, и не верил, что она может ранить… Жизнь день за днем учит моих учеников трезвой практичности. И если хоть что-то осталось из того, что я старался внушить им, то вряд ли оно больше горчичного зернышка. Один лишь мой сын остается зеркалом моих наивных былых устремлений… Быть может, из-за болезни жизнь не сумела столкнуть его на другую дорогу, сделать более практичным и расчетливым, излечить от простодушной прямоты, которая делает тебя мишенью на голой равнине, просматриваемой со всех сторон. И если я перед кем виноват, так это перед собственным сыном…»