— Я приехал в Канаду и начал все сначала, — продолжал гость, привалившись к стене, и к его голосу примешивался скрип древоточца, трудившегося в стропилах над печкой. — Пришлось строить на пепелище, как говорится. Тогда там прокладывали линию железной дороги и я нанялся чернорабочим. Двенадцать часов под немилосердным солнцем размахивал киркой и лопатой. Мозги размякают, глаза не видят — кажется, еще секунда, и грохнусь наземь, но я твержу себе: «Не сдаваться! Малодушие — это гибель! Придет срок — распрощаешься с этим миром. Но зачем торопиться?» Вечером без сил валился в бараке на топчан, рядом с такими же, как я, бедолагами, а на другое утро, чуть свет, опять перекатывалась под ногами щебенка.
Вам это покажется странным, но мне по душе разрушение — дома, доверия, иллюзий — потому что человек при этом подвергается испытанию, и если выдержит его, победит малодушие, значит, достоин шагать по земле, и жизнь подарена ему не зря…
За годы, когда железнодорожная насыпь жгла и пекла меня раскаленной щебенкой, я приобрел небольшой участок возле новой линии. Лунными ночами, пока все прочие в бараке спали, я копал землю и сажал овощи — те, что росли на венгерской равнине. Урожай выдался такой, какой могли вырастить только мои руки, и я каждое воскресенье пешком, взгромоздив несколько ящиков с овощами на плечи, отправлялся в соседний городок на базар…
— И все началось заново? — учитель взглянул на него и встал подкрутить фитиль, потому что комнату заволокли сумерки, в которые пробился лунный свет, разреженный и призрачный, как развеянный по ветру пепел.
— Да, именно. И на сердце у меня была радость — не потому, что огород приносил отличный урожай и грядок все прибавлялось, а оттого, что я снова был при деньгах и пользовался на рынке уважением. Я был счастлив от мысли, что не сдался, что могу без угрызений совести смотреть себе в лицо, стоя утром перед зеркалом с бритвой в руке.
Именно тогда произошел случай, который заставил меня глубоко задуматься — ведь даже в самую счастливую минуту нельзя забывать, что все может вдруг оборваться, как оборвалась однажды жизнь крота, порубленного моей мотыгой… Я поливал помидоры и наступил босой ногой на что-то твердое. Внимания не обратил — решил, что это полегший стебелек. И нагнулся посмотреть, что там такое, только тогда, когда больно ужалило в лодыжку. Я отдернул ногу и понял, что наступил на гадюку. Истошно заорал — я с детства до смерти боюсь змей. Подбежали работники, которые полдничали под деревом неподалеку, убили гадюку, один из них присел возле меня на корточки (я упал навзничь), высосал из раны яд, я видел, как он выплевывает черную, точно деготь, кровь… Потом они на руках отнесли меня под дерево, и я лежал, ничего не чувствуя — змеиный яд начал действовать…
— Врача поблизости не было?
— Был. В городе. Но до города было не близко… Запрягли телегу, повезли меня туда. Это мне уж потом работники рассказали. А что видел я? Такое, во что и сейчас с трудом верится. Мой взгляд витал высоко в небе — так высоко, что земля виднелась, как из окна самолета. Я видел огород — грядки протянулись узкими зелеными полосами, будто нарисованные детской рукой. Видел телегу, на которой меня везли, возчика с кнутом, в соломенной шляпе, пегую спину лошаденки… И самое странное: я видел себя самого — штанины закатаны, руки скрещены на груди, голова откинута и мотается от тряски из стороны в сторону… «Господи, неужто это и есть смерть?» — думал я, а взгляд продолжал следить с небесной выси за дорогой, тополями по обочинам, тенями облаков на пашне. И тут услыхал я колокольный звон. Увидел купол храма, сложенного из серого камня, витражи, сверкавшие разноцветными огоньками, увидел реку, в которую смотрелся этот храм…
— Должно быть, сон… Странный сон… — произнес учитель, пытаясь в полумраке рассмотреть своего собеседника, но не смог различить ни глаз его, ни рук — лунный свет размыл силуэт на стене.
— Я тоже думал, что это галлюцинация, однако ошибся…. Потом, когда уже выздоровел, отправился искать тот городок и храм. И — хотите верьте, хотите нет — нашел! Та же площадь, которую я видел сверху, тот же купол с каменными фигурами святых, та же река, и детишки на берегу, а на полу храма отражения тех самых витражей. Все мне было знакомо — словно я давно жил в этих местах… Человек я неверующий, но обнажил голову и долго стоял в храме перед зажженной свечой.