Крыша надстройки была пуста. На весле, застрявшем между щитом и бортом, развевался плащ Чародейки.
Глава 70
Кровь земли
Тычок под рёбра был не сильным, но ощутимым. Тавир, не успевший с вечера занять лежанку в трюме, заснул без сил на полу. И сейчас, резко проснувшись и открыв глаза, увидел перед собой пару стоптанных сапог; из-за голенища одного торчал скрученный хлыст, с которым спина Феникса познакомилась вчера. Виной тому стал смотритель за птицами, не досчитавшийся почтовой чайки, отосланной Тавиром в Макавари два дня тому назад. Порка была не столь болезненной, сколь унизительной. Толпящиеся вокруг матросы и гвардейцы три первых удара посмеивались, с пятого хмуро молчали, с десятого Тавиру стало на всё плевать. Когда его отлили морской водой и погнали работать, люди шептались за спиной, уступали дорогу.
Масляный фонарь в руках пришедшего качнулся в сторону выхода. Феникс встал, не разгибая ноющую спину, едва не наступил на спящих вокруг, хмуро глянул вслед разбудившему. Человек с хлыстом носил через плечо ленту в красно-чёрно-белую полоску, что означала принадлежность к капитанской дюжине. Должности его Тавир не помнил, поэтому звал про себя палачом, да и незнакомое наречие не особо располагало к знакомству, многоязыких здесь было немного.
Зачем же палач, вчера прилюдно выдавший пятнадцать плетей ему и пять Свёкле, не уследившему за «помощником хлыщемордым», пришёл сейчас за уже наказанным юнгой? До второй смены, в которую того поставили, было ещё рановато.
Шевелились на полу и лежанках спящие, ворчали, ворочались, поднимались, чтобы сплюнуть едкое словцо, но, завидев трёхцветную ленту и хлыст, усердно притворялись мёртвыми. Каждый день находилось, кого пороть, потому даже мельком все узнавали палача и старались не заигрывать с судьбой. Тавир не надеялся услышать в свой адрес сочувствия или ободрения, но ощущал пристальные взгляды в спину.
И вновь — ставшая привычной крутая лестница. За ней, со стороны кухни, тянуло горячей едой, сновали на склад с провиантом помощники повара. Тавир шёл, не ощущая голода. Пища не лезла, иногда перепадало вина, разбавленного водой, и то приходилось вливать в себя через силу. Одежда, и без того висящая мешком, за четыре дня на корабле стала ещё свободней.
По длинному узкому проходу палач довёл Феникса до выхода на палубу, обернулся, скорчил брезгливую гримасу и указал на люк под винтовой лестницей, ведущей к птичнику. Проглатывая гласные, приказал:
— Давай туда. Тебе помыться десять минут. Выбери, что почище, и выходи. Я отведу тебя к Нему.
Тавир кивнул, бездумно распахнул крышку люка и пошёл по узким ступеням.
— Фонарь возьми!
Подсвечивая проход, Феникс в два десятка шагов добрался до тесной комнатушки. Справа в углу была деревянная купель, до половины наполненная водой; по поверхности её в такт движению корабля плавал ковшик. Впереди — закрытое окно и ведро на верёвке, чтобы черпать из моря-океана. Слева над низкими полками с одеждами и тряпками висело зеркало в тяжёлой резной оправе, будто кто-то из знатных от широты души поделился с матросами красивой, но отчего-то более не милой, вещью.
Тавир смотрел на себя и не узнавал: кто этот человек с посеревшим лицом, запавшими, тускло-зелёными глазами и будто седыми волосами? Куда делся любопытный, лукавый мальчишка? Как давно он не встречал себя того, которого помнил, и был уверен, что их дороги разошлись навсегда.
Отвернулся, повесил фонарь на крюк в невысоком потолке, скинул одежду. Посмотрел через зеркало на себя сзади. Чего и стоило ожидать от развитого лечения: рассечённая накануне спина затянулась без шрамов. А болело всё от непосильной, отупляющей работы. Перекинул длинные ноги через края купели, держась за бортики, сел, увидел рядом с головой небольшую нишу с кусками мыла. Солёная вода была чистой, будто набранной специально для него. Обхватив колени, Феникс погрузился с головой. Наконец он остался совсем один, покачивался, как в невесомости. Задерживал дыхание, сколько мог… Но всё же не хватило духу, и он, широко раскрыв рот, схватил воздуху.
Он вышел вовремя — палач едва потянулся к хлысту. С волос мальчика капало на ворот его собственной старой куртки, накинутой поверх рубахи с чужого плеча. Штаны, затянутые найденным ремешком, тоже были не его, но чистые и без дырок. Подаренные в первый вечер сапоги Феникс даже протёр, чего за ним вовек не наблюдалось. Он был чистым снаружи и совершенно пустым изнутри.