— Я — в Макавари! — Нолан вскочил, пошатнулся, пол ушёл из-под ног.
«Ри, мой Ри! Его забрали! Я должен его вернуть! Плевать на всё! Я вытрясу у них душу за Ри!»
— Стой! — Урмё бросился вслед другу, а тот на заплетающихся ногах ковылял к двери, цепляясь за стены.
— В этот раз я не буду извиняться, — прорычал Нолан. — Тебе меня не понять!
Урмё схватил его за руку. Нолан стряхнул его. Без раздумий выпустил паутину, тяжёлую, чёрную. Друг вновь подскочил, кривя рот, жалобно заглядывая в глаза.
— Не уходи! Мы пойдём к мэру и всё обсудим. Получим разрешение. И поедем туда вместе!
— Отвали от меня! Они его забрали! Моего сына забрали! У тебя больше нет сына — тебе не о ком волноваться. А мне — есть. — Нолан схватился за ручку двери и, не оборачиваясь, хлестнул вцепившегося в него Урмё чёрной огненной плетью. — Заткнитесь! — рявкнул он на детей, играющих на улице за забором. И сразу стало тихо.
— Постой же! — жалобный крик за спиной.
Обернулся. Урмё, держась за лицо, едва стоял в дверях. Между пальцев текло алое. Нолан мотнул головой и бросился наружу. Он знал, где в Лагенфорде можно раздобыть самую быструю лошадь. На свои крылья надежды не было.
Оставшись один, Урмё сполз по стене, судорожно дыша. Обидные слова друга выжигали слёзы из глаз. Смахнул их, размазал с кровью, резко поднялся и выбежал на улицу.
— Стража! Задержите Нолана Феникса! Не дайте ему уйти из города! — А в мозгу упрямо билось: «Я тебя не отпущу!».
* * *
Первый пойманный извозчик гнал худую клячу к конюшне, которая, как драгоценная жемчужина в раковине, располагалась в самом сердце Лагенфорда — за мэрией, где начиналась стена, отделяющая чиновничий квартал от простого люда. И отовсюду, будто в издёвку, неслась та детская песенка.
Мысли зациклились. Ногти до боли впивались в ладони. Кулаки стучали по коленям. Ярость застилала глаза. Омертвевшее от ужаса сердце раз за разом пропускало удар.
Нолан бросил извозчику пару монет, выскочил, не дожидаясь сдачи, рванул крепкую створку, ведущую в загон. Ноги плохо держали, и на краткое мгновенье мужчина обессилел, привалился плечом к каменной стене. Но времени на отдых не было. Оттолкнулся, открыл и вошёл.
Молодой конюший начищал посреди небольшого загона чёрного жеребца. Оба уставились на вошедшего, а тот сразу затребовал себе лошадь под седлом для дальней дороги.
— Нет сейчас лошадей свободных, господин, на выпасе они, — гнусавил юноша, стараясь заслонить собой коня.
— А этот?
— Этого нельзя! Никак нельзя!
— Плачу в десять раз больше!
— Это конь принцессы Теней! Его нельзя брать!
Юноша шустро отвязал коня и поволок в сумрак конюшни. Нолан за ними. Но вдруг замешкался на пороге распашных ворот, оглянулся. Он был здесь впервые, но всё показалось таким знакомым… Мысль вспыхнула и угасла в пучине тревоги за сына.
— Нет, даже не просите! Я не дам вам его! — заталкивая упрямого коня в стоило, верещал юноша наступающему мужчине.
И тут вокруг появилось множество серых стражей. Они выступали из теней, звякая подбитыми каблуками. Все как один направили короткие копья на Нолана. Конюший взвизгнул и забился в денник. Сознание подсказывало Нолану не использовать огонь, но тревога за сына глушила всё.
Он не успел. Его повалили, скрутили. Сухая солома впилась в выбритую щеку. Выпустить пламя было нельзя: испугается конь или сгорит. Вскочить невозможно: бессчётные руки прижимали к земле. Не били. Держали. И голос будто издали, такой до боли знакомый, сказал:
— Друг мой Нолан, ты арестован.
Глава 68
Ласковое течение огня
Олли
Маленькая комната на втором этаже Дома Матерей была пронизана цветными осколками света сквозь витражное окно и пропитана пряным ароматом трав. Сухие и свежие пучки висели под потолком на верёвках, протянутых от стеллажей с баночками, скляночками, коробочками, хранящими в себе ингредиенты для снадобий. Узкая высокая кровать-сундук посреди комнаты примыкала к столу возле окна. На лакированном дереве блестела отшлифованная сотнями прикосновений ступка с пестиком. Рядом лежал, румянясь пушистым бочком, персик.
Олли застегнула под горлом пуговицу красной рубахи, какие носили все травницы, заплела светлые волосы в тугую косу, не отрывая взгляда от сочного плода. Его принёс муж, Нолан, ещё тогда, после инициации сына. Фениксовы силы позволили сохранить фрукт, не дать ему пожухнуть. Олли не ела — любовалась. Ведь преподнести кому-то персик значило сказать: «Ты нужен мне», «Я люблю тебя», «Я дорожу тобой», «Ты в моём сердце».
Это была старая традиция: на сватовство приносить столько персиков, сколько поместится в обеих руках. Но некоторые, подтверждая свою привязанность, дарили их при любом возможном случае. Хотя, когда женщины Дома Матерей упросили Нолана принести для всех персики, это значило лишь угощение без каких-либо чувств. Ведь он был женат, а разрушать семью у Фениксов-матерей — табу, страшный грех. «Не возжелай чужого мужа, имея дитя. Не забывай бога в себе. Отдавай всю себя благосостоянию племени», — так было написано на ритуальном камне в хранилище Дома. И это правило чтили, уважали и принимали, как есть.
Олли чувствовала, что с мужем и сыном что-то происходило прямо сейчас. Да, это было серьёзно, тревожно, но с этим можно справиться. Не стоило впадать в крайности и беспокоиться, ведь трудности закаляют мужчин, делают их сильнее, надёжнее, учат ценить важное, находить то, что хочется защищать. Так было нужно. Женщина ждала события. Не знала какого, но чувствовала, что без её спокойной веры в лучшее не обойтись.
Тонкие пальцы коснулись персика, катнули его по столу, ловя то зелёные блики витража, то голубые и розовые. Олли взяла плод в ладони, поднесла к лицу и вдохнула терпкий сладкий запах. И сразу в памяти возникли события давно минувших дней…
* * *
Она вспомнила себя девчонкой. Ей только-только стукнуло десять — возраст, когда пора девочке определиться, кем она будет — воином или матерью. И выбор уже был сделан. «Я стану воином, как братья мои. И ничего не изменит моего решения! Пусть матерями станут другие. Я же буду отважным воином!»
Острый нож в форме полумесяца, выкованный ещё предками отца, висел под потолком между комнатами братьев, и маленькая Олли часто ходила смотреть на него. Останавливалась, запрокидывала голову и замирала на несколько минут, с восторгом и трепетом представляя, как через два года голубоватое лезвие вспорет тонкую белую кожу на левой руке, вычерчивая ритуальные перья Феникса.
В двухдневный пост перед полнолунием дочь главы гуляла по деревне, не находя себе места. Было голодно, но таковы порядки для девочек, которые хотели стать воинами. Целых два года длились для девочек эти посты, в отличие от мальчишеских — всего пять дней и прямо перед инициацией. Старейшина Дома Матерей говорила, что мужчины слабее женщин, потому и страдать им так не приходится. И юные воительницы задирали носы, с детства чувствуя свою важность и исключительность. И вот, переполненная грёзами о будущем, Олли встретила на небольшой площади перед столовой знакомых: две сестры, старше и младше её, дразнили мальчишку.
— Головастик! — кричала старшая Райка.
Олли с завистью смотрела на перьевидные шрамы на её левой руке и представляла свои, только красивее и лучше.
— Одиночка! — фыркала младшая Регина, краснея и бросая на мальчишку Альха застенчивые взгляды. Тот молчал, пряча глаза, топтался на месте, но не уходил, большая голова на тонкой шее дёргалась от каждой подначки, розовели на просвет оттопыренные уши.
Олли подошла к ребятам, оглядывая их с чувством превосходства: всё же она — дочка главы, не чета простым деревенским. Ей и самой хотелось уколоть мальчишку, ведь нельзя же быть таким рохлей! Замерла, кусая губы, подбирая слова, как вдруг позади раздались шаги и длинная тень упала на всех четверых.